Назаревский выдержал паузу и ответил:
— Еще не выяснено, нашел ли он деньги или взял. Известно только, что у него крупная сумма денег, и надо их найти. Если бы не вы, я бы сюда не поехал, а поступил бы по-другому. Но ведь я имею дело с вами! Вы много значите для советской власти, и вы это сами знаете. Я помню, как только у Скуратовича вы овес убирали, а потом я узнал, что вашего отца и брата молодой Скуратович со своей бандой...
— Это он сделал?
Она вся затрепетала.
— Они. Мы потом разгромили эту банду; я командовал отрядом. Но об этом мы еще как-нибудь поговорим. Послушайте, Зося, где Творицкий спрятал деньги?
— Поверьте мне — не знаю.
— Помогите найти.
— Хорошо! Я не успокоюсь до тех пор, пока не перерою всю усадьбу. Все время искать буду.
— Я тут пробуду три дня. Меня можно найти в сельсовете. Думаю, что деньги вы найдете.
— Буду стараться. Но наверное сказать не могу.
— Ладно. Через день сам зайду. Значит, договорились. Что вы сами обо всем этом думаете?
— Что я думаю... А он что говорит?
Назаревский промолчал. Сел. Она поняла: ничего он ей не скажет. Лицо у него сделалось чужим и холодным.
— Я не знаю, что думать, — сказала она. — Обо всем, что я знала и думала, я рассказала следователю. Мне было тяжело жить с Творицким, и я скажу вам почему... Еще с того времени, когда он пас коров у Скуратовича... Отец его был голодный и больной... У Скуратовича всего было вдоволь...
Лицо Кондрата прояснилось. Он слушал, и как ему хотелось в эти минуты говорить с нею по-иному и в другой обстановке! В памяти возникали живые картины прошлого: вот она наивно спрашивает у Скуратовича, почему он не запряг лучшую лошадь... Вот он у нее в хате говорит с ее маленьким братом, которого потом убили бандиты... и вот сейчас она снова говорит с ним... Назаревский умел видеть людей насквозь, читать по их лицам и будить у них в душах то, чего они сами иной раз разбудить не могли.
— Временами я его ненавидела, иногда жалела... Он способен издеваться над другим, способен мучить свою семью... Но иногда я думаю: а почему он такой?.. Не могу я в этом разобраться... Я сделаю все, чтобы помочь вам.
«Она правду говорит, искренне», — думал Назаревский.
Помолчали несколько минут. Назаревский курил, попросил воды.
— Где теперь ваша сестра Иринка? — спросила Зося.
— Вы ее знаете?
Она начала рассказывать о том, как в свое время видела Иринку на разрушенном вокзале, вспомнила старика, который подозревал, что Иринка хитрит.
— Ирина окончила институт, — сказал Назаревский.— Этим летом она поехала в гости к Нестеровичу — начальнику строительства электростанции на болоте около Двух Хат (она когда-то, еще маленькой, жила у него) и теперь осталась там работать: на строительство понаехало издалека множество людей с семьями, с детьми. Пришлось там школу открывать и детский сад. Вот этим Ирина и заведует. Нестерович хлопотал, чтобы она там осталась... Так я на вас надеюсь, я знаю вас давно, вы поможете следствию.
Зося думала: «И про Иринку со мной говорил откровенно, и про меня, и про первую встречу на поле Скуратовича... А тут в этом деле он меня упрашивает, намеки делает, не договаривает до конца, молчит... Не верит мне? И это он, единственный человек, которому я хотела бы рассказать про все тяжелые минуты!»
Назаревский гладил Славочку по голове.
— Как тебя зовут, маленькая?
— Слава.
— Ты думала про меня, что это — война?
— Война страшная.
— А ты войну видела?
— Папа сказал.
— А я разве страшный?
Слава спрятала лицо, прижавшись к матери. Назаревский еще раз погладил ее по головке, потом отвернулся. Лицо его стало серьезным: он задумался, что-то соображая. Потом распрощался и вышел из хаты. Сел в машину и закрыл дверцу. Шофер включил мотор. Машину сильно трясло на полевой дороге, никогда, кроме крестьянских колес, ничего не видавшей. Назаревский зажег электрический фонарик и записал себе в блокнот: «Его маленькая дочь говорит, что война «страшная» и что это сказал ее отец». Потом погасил фонарик и спрятал в карман блокнот и карандаш. Автомобиль въехал в ельник. Назаревский попросил шофера двигаться самым тихим ходом. Приоткрыв дверцу машины, Назаревский вздохнул полной грудью. От запаха мерзлого леса могла закружиться голова. Он снова засветил фонарик и направил яркий луч на сплошную стену тихих елей. Стена эта медленно уходила назад, за нею чувствовалась спокойная темень. Сверху расстилался зеленый ароматный навес, внизу снега еще не было. Молодой ельник переливался всеми оттенками зеленого цвета. Хотелось ехать как можно дольше и отдыхать...