— Мой отец не раз видел его.
— Ну, так прочитайте!
Портной достал из бокового кармана пиджака газету. Это был, собственно, клочок газетного листа, кругом оборванный на цигарки, однако то, что интересовало портного, сохранилось, Зося читала, а портной слушал, вздыхал и повторял: «Я же его видел и имение его знаю...» Это был напечатанный в советской газете обзор статей и сообщений западнобелорусской фашистской прессы.
Приводилось следующее сообщение:
«На семьдесят втором году жизни вдали от родного имения, от родины своих отцов и дедов, скончался пан Шатровский. Почти одновременно скончался и другой патриот белорусского края — пан Кандыбович. Так безжалостная смерть забирает лучших сынов отчизны».
«На похоронах пана Кандыбовича присутствовал пан Хурс. Над свежей могилой пан Хурс произнес речь:
— Мученический дух великих изгнанников, которых кровавый большевизм в свое время вынудил покинуть родину, витает над нами и требует от нас, живых, мести и решительных дел для уничтожения большевистского варварства...»
Портной потянул из фляжки. (Эх, хорошо в дороге!) Глаза у него сузились, губа стала подергиваться.
— Как, говорите, там написано? Мученический дух? Это как же понимать? Который от покойника? От пана Кандыбовича? Тьфу! — Еще раз потянул из фляжки и спрятал ее в карман. — Так я же и Шатровского и Кандыбовича знаю — с нашей стороны помещики. Кандыбович, как и Хурс, из купцов...
«На собрании промышленного общества пан Хурс выступил с речью, в которой призывал сильных людей обратить свои взоры на Восток, ожидающий от Запада решительных действий».
Зося положила газету на стол. Имя Хурса ей ничего не говорило. В детстве она слыхала о нем, но сама никогда его не видела, и никогда это имя не затрагивало ее интересов. Осоловевший портной встал из-за стола и несколько раз поблагодарил хозяйку. Он начал стелить себе на скамье, приговаривая:
— Хурс! Ого!.. Видал я его... Да... Подамся я в свою сторону, такая нынче слава пошла про наши Две Хаты!.. Там какую хочешь работу найдешь! Там теперь такую фабрику затеяли! Да и угол... Собственная моя хата! Шутка ли, свой угол! Пришел — и дома, живи себе на здоровье... Спите, хозяюшка? Ну, ну, спокойной ночи!..
И в следующую минуту он спал уже крепким сном. На другой день он стал собираться в путь еще затемно: долго спать он не привык, а ноги у него никакой дороги не боялись. Хозяйка еще не вставала.
— Куда ж это ваш поехал?
— Поехал... Надо было...
Зося хотела, чтобы гость скорее ушел. Она боялась, что снова начнется бесконечный разговор. Портной ушел. Зося поднялась и стояла среди хаты как окаменелая. Ни за что не хотелось браться. «Скорее бы все это кончилось!» Когда рассвело, она пошла искать. За этот день, до самого вечера, она перерыла весь дом и усадьбу. Оставалось только поднять навоз в хлеву. Но этого делать она не хотела. Ничего она не нашла, денег нигде не было. «Вот работу задал! — думала она о муже. — Добро бы один, а то и другому из-за него покоя нет!» Росло враждебное чувство к Михалу. Временами даже хотелось обязательно обнаружить какие-нибудь доказательства его виновности. Вечером она зажгла фонарь и заново перевернула все в клети. Нервы были доведены до высшего напряжения. В мрачном настроении Зося принялась за ту самую облезлую солдатскую телогрейку, в которой он проходил все лето и осень и которую снял только во время ареста, когда попросил разрешения переодеться. Ощупывая эту замызганную одежину, она заметила, что в одном месте что-то будто зашито под подкладкой. Зося распорола шов, вытащила почерневшую вату и — глаза у нее широко раскрылись, а руки осторожно положили телогрейку на стол. Под подкладкой оказалась пачка трехрублевок. «Пусть так и лежит на столе, трогать не буду, пока не приедет Назаревский. Опять трехрублевки? Какие? Те триста рублей забрал следователь. Первые две кредитки Творицкий сам отдал. Значит, у него больше денег! Куда-то спрятал, а эти зашил, может быть на что-нибудь тратить собирался? А если он будет говорить, что это уже последние, что больше нету, кто же ему теперь поверит?»