— Я думал, что деньги Седаса, а не банковские...
— Мы лучше вас знаем, что это Седас. Но вы сами расскажите.
— Нет, я не могу сказать наверное, что это Седас, но мне, как и другим, показалось...
— А мы знаем, что это Седас. И если вы не расскажете всего, то я против вас выдвину обвинение в том, что вы ограбили банк, убили Седаса и помогли скрыться тому, второму, с которым вместе вы все это сделали. Больше я говорить с вами не буду. Как хотите.
— Всегда так бывает: чуть какая напасть — все на бедного человека валят... На такого, как я. Ну, нашел я деньги и обрадовался, что легче жить будет.
— У вас банковские деньги. Где они? Либо вы будете отвечать за все дело, либо признание уменьшит вашу вину.
Творицкий сидел бледный как мертвец. Его тонкие губы как будто что-то шептали. Его увели. А через день он сказал:
— Все деньги, какие я нашел, спрятаны за гумном, возле ворот. Сверху я это место присыпал корой из дровяника.
На следующий день следователь, не покидавший в течение всего времени деревни, где жил Творицкий, получил шифрованную телеграмму и явился к Зосе. Она пошла с ним на гумно. Было двое понятых. Раскопали землю и вытащили ящик с деньгами. В конце февраля Зосю вызвали в суд свидетелем. Славочку она оставила у соседей. До городка доехала на подводе. А в городке Назаревский прислал за ней машину.
Назаревский изучал путаные показания Михала Творицкого, ему предстояло произнести на суде обвинительную речь. Суд должен был состояться там, где тысячи рабочих преображали облик местности и без малого два месяца не могли получить полностью свой заработок из-за того, что крупные государственные деньги лежали в ящике, зарытые в земле, за гумном у Творицкого. Нечего и говорить, что после своего признания Творицкий сразу сделался притчей во языцех. Каждому хотелось взглянуть на этого человека. «Кто его знает, мало ли что он говорит, будто только нашел эти деньги... Кто ему поверит? Ведь он раньше говорил, что у него этих денег нет. Ничего не значит, что он в то время, когда ограбили банк, сидел в своем углу, дома. Может быть, это для того, чтобы замести следы. А на самом деле он и есть самая главная фигура в этом позорном, темном, запутанном и до сих пор не выясненном деле». Можно сказать, что такое настроение было у всей массы людей, пришедших сюда, на болото возле Двух Хат, с разных концов на большую работу. Эти люди выбрали из своей среды судебных заседателей и с нетерпением ждали выходного дня, когда должно было начаться рассмотрение дела.
Был ясный, погожий день. После полудня солнце сильно пригрело, и с деревьев закапала снеговая вода. Стояли последние дни февраля. С самого утра люди стали сходиться к длинному одноэтажному зданию — клубу строителей. В этом клубе насчитывалось тысяча двести мест, и все они сразу же были заняты. Кроме того, люди теснились в проходах. Пришли не только рабочие со строительства, но и жители окрестных деревень. (Надо сказать, что много народу из этих деревень работало здесь на стройке.) Ждали с нетерпением. Наконец ввели Михала Творицкого. Всех удивило, что он такой молодой, — этому впечатлению не помешала и небритая борода, как и всегда, разлохмаченная пятерней во все стороны. Зося со своего места заметила, что он нисколько не изменился. Только взгляд у него стал какой-то растерянный. Зося подумала: «Привык к своей норе, а тут его напоказ перед всем народом вывели». Никто не знал, что женщина в большом сером платке, тихо сидевшая возле стены недалеко от сцены, — жена Михала Творицкого. Ее заметили и заговорили о ней лишь на следующий день, когда она давала свои показания. Говорила она мало, скупо, то же, что в свое время твердила Михалу Творицкому, то, что рассказала Назаревскому. Суд проходил в атмосфере враждебности к подсудимому со стороны тысяч людей, аккуратно собиравшихся в клубе после работы. Так же, как и следствие, суд не мог установить, кто ограбил банк. Прямых улик против Творицкого не было: во время ограбления он, как и всегда, был дома, никуда не отлучался.
Уже после суда, спустя некоторое время, выяснилось, что достаточно было Творицкому сказать одно слово, чтобы натолкнуть следствие на правильный путь, а может быть, и дать возможность поймать непосредственных преступников. Но слова этого он не сказал ни следствию, ни суду, хотя Кондрат Назаревский и был уверен в том, что Творицкий что-то знает. В этом Назаревский убедился после того, как раза два побеседовал с подсудимым еще до суда. Он тогда расспрашивал Творицкого обо всех наиболее значительных моментах его жизни, начиная с самого детства. И, отвечая на вопросы Назаревского, Михал не то что проговаривался, а как бы путался... Да и не удивительно: были моменты, рассказать о которых означало бы для него отказаться от своих привычек и убеждений, вытряхнуть из себя собственную душу, перекроить ее на другой лад и начать жить сызнова. И он стискивал зубы и начинал заглаживать шероховатости в своих рассказах. Тут проявлялась его инстинктивная хитрость, закоренелый страх за самого себя.