Таким образом, суд в конце концов остановился на одном пункте, который был ясен и доказан: Творицкий держал у себя украденные в банке государственные деньги. Денег было несколько сот тысяч. При ограблении банка убит караульный, стоявший у входа. Творицкий сам признался, что знал об этом: еще до того, как он нашел деньги, было немало слухов и толков. Только ли нашел он их? Это все время пытался выяснить суд. Творицкий запрятал деньги с твердым намерением никогда их не отдавать, и признался он в этом только случайно. (Сам сказал, когда следователь поймал его на слове.) Творицкий знал, что из-за этого ненормально шло строительство около Двух Хат, что некоторая часть рабочих разбежалась, испугавшись трудностей. Правда, все это было преодолено, но факт остается фактом. Михал Творицкий покушался на убийство жены за то, что она все время старалась раскрыть его преступление. Не зная еще о том, что у него спрятана такая крупная сумма, жена указывала ему на вредительский характер его действий. Но он совершенно сознательно выступал против справедливых доводов своей жены.
Когда Творицкому было предоставлено слово, он, как умел, говорил не о самом деле, а о том, как много горя он за свою жизнь видел.
После обвинительной речи выступил защитник. Он тоже начал с этого самого «горя» и с «житейской забитости» подсудимого. Все это, конечно, было правильно, но освещалось это с точки зрения некоей безысходности, бесперспективности, с точки зрения пассивности субъекта в этом «горе», и, таким образом, давало повод к самоудовлетворению своим пессимизмом.
Речь защитника была довольно продолжительной, и в одном месте ее неожиданно перебил голос из публики:
— Я тоже был подпаском и батраком. Стало быть, по-вашему, мне можно простить, если я в личных интересах прикарманю казенные деньги, хотя пропажа их и повредила бы большому делу?
Председатель зазвонил в колокольчик. Кондрат Назаревский усмехнулся: его мысли встречали поддержку в массах.
Когда Назаревский поднялся на трибуну, многие из присутствовавших его узнали. Вспомнили послевоенные времена, когда он стоял тут же со своим отрядом.
— Товарищи! Давайте взглянем на подсудимого с точки зрения того, что он сам о себе говорит, — начал Назаревский свою речь. — Перед нами темный, пришибленный человек, перенесший много горя. Скажем еще и так: человек с рабской душой. А вот на столе лежит его одежда, в которую он зашил пачку денег, собираясь их тратить. Взглянем на эту одежду. Она рваная, заскорузлая, дурно пахнет, хотя в нее прятали — и, может быть, не раз — крупные деньги. Не лучше выглядит и хата — настоящая нора, в которой жил этот человек. Таким же было и его детство, это факт. Что же должен делать такой человек — любить все это или избавляться от этого? Ясно, что избавляться! Мы все старались и стараемся избавиться от этого. Однако в данном случае мы видим последствия попытки иначе решить вопрос. У этого человека есть ребенок, дочурка. Она еще не знает, что такое мир, что такое жизнь, а между тем уже страшится жизни, боится окружающего мира. — Зося подняла голову и стиснула зубы. Боль обожгла сердце. — Все, что вокруг тебя, — страшно, никому и ничему не верь, доверяй только себе, надейся только на себя, если можешь, круши все, что не ты, воюй со всем! Но ты один, а перед тобой весь мир; значит, открытой войны тут быть не может. Вот и возникают и вырастают в человеке хитрость, жадность, мошенничество, бессовестность, замкнутость, злобная недоверчивость, себялюбие, черствость. А ведь он видел горе и, стало быть, должен бы сочувствовать! Но тут сочувствие отрицается. Так все превращается в свою противоположность. Человек этот спрятался в свою нору. Он отгораживает ее от всего света и дичает там. Представим себе на минуту, что мы всё это возвели в принцип нашей общественной жизни. Общество, стало быть, — это сплошные мелкие норы, ненавидящие одна другую. Кто пришел бы к этому человеку, чтобы бескорыстно помочь ему? И как поступил бы этот человек? Он принял бы помощь, льстиво заглядывая в глаза, а потом, использовав оказанное ему сочувствие, прогнал бы пришедшего вон!
Наш бородатый молодой человек любит с гордостью говорить, что он когда-то служил батраком у кулака Скуратовича. Но вот предположим, что ему удалось бы утаить большую сумму государственных денег, превратить их каким-нибудь образом в материальные ценности и дождаться, допустим на минутку, прихода другой власти, не советской. Не нанял бы он тогда батраков, как тот самый Скуратович? Нанял бы, хотя бы потому, что не мог бы один управиться со своим богатством. А как хозяин любит батрака, он знает по собственному опыту.