Выбрать главу

Грязная одежда, неопрятная борода! Он щеголяет этим. Но только он опоздал. Вся страна собирается по­кончить с неопрятностью, выбраться из лохмотьев, а он, словно знамя, хочет поднять напоказ эту замызганную вату: я, мол, трудящийся, я до седьмого пота работаю, я плюю на вас, на чистеньких, потому что от работы потеют, а от пота одежда грязнится. Он мог бы иметь приличный вид, но ведь надо все, что имеешь, беречь про черный день! А про черный день требуется много, потому что в этот день весь мир поднимется против него. Стало быть, да здравствует грязь! Мы тут строим элек­тростанцию грандиозных размеров. Ее энергия должна дать свет и движение всей местности на сотни кило­метров вокруг. И он с большим удовольствием осветил бы этим светом свою нору. Но чтобы все это было сде­лано чужими руками — так, как он когда-то работал на Скуратовича. Мало того — мы разбираем тут круп­ное дело. Он мешал нашей работе, желая присвоить себе то, что принадлежит всей местности, всему народу. Он как-то сказал: «Я сам из народа». Это верно, он из народа, но стал отщепенцем.

Что представляют собою его забитость и боязнь чер­ного дня? Мы живем с вами в период пятилетнего плана строительства. Сколько, значит, лет прошло с тех пор, как Михала Творицкого перестал эксплуатировать Скуратович? Кто его все это время эксплуатировал? Никто. Наоборот, ему беспрестанно помогали. Он сам опирался на комитет бедноты и сельсовет. За это время бывшие батраки сделались инженерами, мастерами, колхозни­ками. А он стал отщепенцем. Среди всех окружающих он — один такой. Даже семья, жена отвернулись от него. И еще... Он и ребенку своему внушал страх перед ми­ром, пассивную боязнь страшного и враждебного. А мы проповедуем не страх, а борьбу с ним.

Конечно, такого человека надо перевоспитать. Ему бы этого не миновать, сама жизнь вытравила бы из его души то, чему в ней не должно быть места. Но мы тут имеем дело с преступлением. Пусть он не прячется за свою темноту и забитость. Скоро исполняется пятнадцать лет революции. Кто может сейчас козырять заби­тостью? Ею прикрывается хитрость запасливого мужич­ка точно так, как сам он прикрывается своей дурно пахнущей одеждой. Эти вонючие лохмотья он любит, он не хочет с ними расставаться, он будет огорчен, если ему скажут, что его ребенок имеет право ненавидеть их. Свою робкую душу он любит, она в ладу со всей его жизнью, он возвел ее на пьедестал. Из своей норы, которая всем нам кажется тесной, как могила, он с горде­ливым недоверием поглядывает на весь мир. Он готов поддержать приход любых темных сил, готов предать любое народное дело, что мы и видим сейчас.

У нас имеются все основания считать, что банк был ограблен для того, чтобы помешать строительству. Вред нанесен немалый. Здорово укусили. Кто это сделал? Кто они такие? Правда, мы никого с поличным не пой­мали. Но как бы там ни было, это продиктовано теми, кто покинул нашу местность со злобой в своей собачьей душе и с неутолимым желанием вернуться, чтобы хо­зяйничать над всеми нами. А он, подсудимый? Он либо получил эти деньги от них, либо в лучшем случае он их нашел, как старается доказать. Их целью было забрать деньги — они их забрали. Им требовалось, чтобы денег этих не было в наших руках. А он и довел до конца их дело: зарыл у себя деньги и — рот на замок. Ангелочек, овечья кротость, невинное существо! Вот оно, это невин­ное существо, стоит, согнув плечи, а из-под овечьей губы торчит волчий клык.

Товарищи! Я прошу извинения за то, что, может быть, немного отвлекусь от основной темы, но не могу не рассказать об одном случае, навсегда оставшемся в моей памяти. Однажды меня, еще мальчика, мать по­вела в церковь посмотреть на архиерея, приехавшего в наш городок. Мне было тогда лет девять. Людей собра­лось много, было заполнено все — и церковь, и крыльцо, и двор. Мать пробилась в церковь и меня внесла на ру­ках. Толпа на месте не стояла, она двигалась: каждый старался пробраться вперед, чтобы самому все увидеть. Таким образом, меня оттерли от матери, и я остался один в толпе. Лицо мое было на уровне животов окру­жавших меня взрослых. Меня тискали, не замечали, злились, что вот путается под ногами такой карапуз и надо остерегаться, как бы не раздавить его! Меня сжа­ли, я задыхался в темной тесноте. Я стал пробиваться, сам не зная куда, плакать и проситься, чтоб меня выпу­стили на воздух, во двор. Наконец я добрался до такого места, где как будто было посвободнее. По крайней мере я смог поднять голову и увидеть несколько лиц. Люди стояли стеной. Мне надо было пробиться через нее. А она была неподвижна, как скала. Но ведь это же не камень, не гора! Ведь наверху человеческие лица!