Это следовало пресечь. Всего сто тридцать шесть суток оставалось. На всех… Поэтому, не вступая в полемику о правах граждан Ефима Львовича Левитина и Вадима Олеговича Оконешникова, я еще разок оглоушил этих рыбин:
— Вот что, друзья мои. Сейчас вам принесут бумагу. А вы ее подпишете.
Фима просто задохнулся, но Дима даже ухом не повел.
— А давай подпишу, — сказал он. — Верю я тебе, Во-Володька из бацбезопасности. Так вышло, что больше верить некому.
— Стоп! А ты дееспособен? — осведомился я.
— Как деепричастие, дева перед причастием и даже еле-дорожная дрез-дрезина. Совокупно. О, кого я вижу! Алиса Георгиевна, горлица, да вы ли это? Нет, Фимка, ты поглянь! Вот, значит, кто нас вычислил-то… Польщен, польщен, миледи. Позвольте ручку… Да не этот пипи-жонский паркер! Я — в смысле попо-целовать. Я — за добродушные отношения между попо-полами, если помните.
— А я — против фамильярности, — холодно сообщила Рюриковна. — Если помните, мы уже обсуждали этот вопрос, господин Оконешников.
Дима смешался.
— Ну… ничего ж такого не было. Я и расстегнуть-то не успел! Киба-дачи, зен-учу-дачи. А потом — темнота-а-а. Алиса Георгиевна, голубушка! Поверите ли, такой ой-цуки больше не хочу. Поэтому с темным прошлым будет покончено. Прямо щас. Прямо на глазах. Иначе худо нам придется, как мне кака-кажется.
— Тогда вступаем в служебные отношения, Вадим Олегович. Подчиненный — вы.
Дима стал во фрунт и попытался щелкнуть каблуками.
— Йес, мэм! Кто же еще. Почитаю за честь! До трех раз…
— А что за бумага? — тихо поинтересовался Фима.
— А, бумага, — сказал я. — О неразглашении.
Фима моментально воспламенился.
— А! Хватают, волокут, тайну подсовывают. Слушайте, ну не хочу я продавать Россию. Помилуйте, надоело. Вы уж сами как-нибудь. Или вон дядьку из Киева кликните, он получше нашего управится…
Тут его донельзя возмущенный взгляд упал на Терентьева, и Фима погрозил пальцем.
— Вы почему не в штатском, господин подполковник?
— А я не считаю нужным скрывать свою профессию.
— Тогда не смотрите на меня так!
— Как? — удивился Терентьев.
— Рыбьим глазом да из-под фуражки. Не те времена. Еще чего не хватало! Не подпишу.
Начальник охраны озадаченно промолчал. На его плечах таял снег, и от этого казалось, что погоны плачут.
— Жаль, — трагически сказал я.
— Да? А что ж такое будет? Подвалы Лубянки? Или таежные делянки?
— Фи, какие штампы… Чересчур сильны у вас старые страхи, гражданин Левитин.
— Старых было столько, что новых и не надо, — парировал Фима. — С вашего разрешения, я удаляюсь. Сударь вы мой, Владимир Петрович.
— Хорошо. Только не путайте Москву с Киевом. У нас с государственным антисемитизмом покончено, — внушительно заявил я.
Даже сам поверил.
— Что, и домой отвезут?
— С извинениями. Только уже не по воздуху.
— Оно и лучше, в вертолетах меня сильно укачивает. Из-за этого я даже яхту не покупаю. А где автомобиль?
— Да сразу за воротами.
— Ну, я пошел.
— Ну, берегите себя.
— И вам здоровьечка.
— Погода, знаете ли, слякотная.
— Просто мерзкая, — подтвердил Фима.
Уходить он явно не торопился. Тут я хлопнул себя по лбу.
— Алиса Георгиевна! Выдайте, пожалуйста, наши извинения.
АиЗ протянула незапечатанный конверт. Фима не удержался, пересчитал.
— Так, времена меняются. Пустячок, но душу греет.
— Приносим извинения от лица президента.
Фима еще раз взглянул на банкноты.
— Симпатичное лицо.
— Там изображен не наш президент, — холодно сообщила АиЗ.
— Так я и говорю, — ухмыльнулся Фима.
— Фимка, — прогудел Дима. — Что, совсем нюх потерял? Не старый еще ведь.
— Да старый я, старый. И насквозь больной. Прямо таким и народился. Шесть тысяч четыреста.
Вероятно, он очень уважал Шуру Балаганова. Я и бровью не повел.
— Годится.
— Владимир Петрович, сдается, вы не поняли. Я про евро говорю.
— Евро, так евро. Чего непонятного?
— Так в неделю же, господин советник.
Тут я решил уважить Остапа Ибрагимыча.
— А пусть будет десять. Для ровного счета. Только идите, идите поскорее! Компьютеры уже дымятся. Вас дожидаючи.
— Кормежка за счет заведения? — несколько оторопело спросил гражданин Левитин.
— Сударь, наносите оскорбление Алисе Георгиевне. Полный пансион. Только, чур, без моего ведома отсюда — ни ногой. И зубы — на замок.
— Ага. Замок, полный пансион. И сколько нам хлебать баланду?
— Месяца четыре. Ну, может быть, четыре с половиной.
— А не больше? — заподозрил Фима.
— Это уж вряд ли, — с большой убежденностью заверил я, глядя на хмурые облака за окном.
— Законы нарушать придется?
— Это еще зачем? Если будет мешать какой-то закон, то мы его изменим. По-моему, так лучше.
— Вот это приятно, — сказал Фима. — Мне многие законы мешают.
— Глядишь, и ам-амнистию заработаем, — сказал Дима.
— Все возможно, — обнадежил я. — Россия — страна внезапная. Уж если полюбит, то держись.
Дима взглянул на меня почти трезвым взором.
— А конец у вашей сказки будет счастливый, Владимир Петрович?
Я поднял глаза к итальянскому подвесному потолку с копиями фресок Микеланджело Буонаротти. Фрески изображали Страшный Суд.
— Вот этого, братцы, не знаю. Не от меня зависит. И даже не от президента. Только от него, — я кивнул на фрески.
— З-звучит песс-симис… — заметил Дима. — Как-то так звучит.
— От хорошей жизни еврея на небеса не позовут. Что, Владимир Петрович, здорово припекло?
— Будь здоров.
— Всеобщий конец наступает?
— Всего лишь общий, — бодро заверил я.
— Вот этого не надо, — сказал Дима. — Не надо общего конца, Владимир Петрович. Давно установлено, что каждому достаточно своего. Максимум — одного на двоих. Пардон, Алиса Георгиевна.
— Видимо, вы еще не успели привыкнуть к перемене общества, — снисходительно сказала АиЗ. — Неожиданно получилось.
Дима поморщился.
— Вряд ли смогу перевоспитаться, ваше величество.
— Почему? Вы же сумели бросить наркотики.
Дима закашлялся.
— Кажется, я могу идти? — спросил Терентьев.
— Ступайте, голубчик, ступайте, — милостиво позволил Фима, роясь в звездно-полосатой авоське. — Уморились, небось, нас задерживаючи… Царь Соломон, да где же мои очки? Неужели опять в холодильнике?
— Давно ты в тю-тюрьму не собирался, — добрым голосом сказал Дима.
Фима немедленно побагровел.
— Эта шутка надоела мне лет пятнадцать назад!
— У вас минус три слева и минус два с половиной справа? — спросила АиЗ.
Все уставились на нее. Фима покрутил головой, будто ему расстегнутый воротничок жал. Да и мне жутковато стало.
* * *На втором этаже оба уткнулись в экраны. В курс дела вошли быстро.
— Ой, мама родная…
— И папа тоже.
— Да-а. Испуганный крантец корячится. В конце короткого туннеля. Владимир Петрович! Что ж вы так…
— Как?
— У-упругим дрыном да по бритой тонзуре… Прямо как на дико-дискотеке в Сыктывкаре, честное слово.
Я усмехнулся.
— Ну, теперь-то вы на меня не в обиде?
— Да я как-то сразу почуял, что на вас обижаться — грех. А теперь вот вижу, что по-почитать вас надо, игемон.
— Разве можно обижаться на спасателя человечества? — рассеянно согласился Фима. — Второго после Христа.
Он снял очки и протер глаза.
— Димк, давай-ка, увеличь зверушку максимально. И пропусти сквозь фильтры.
— Эй, эй, — сказал я. — Полюбовались — и будет. Рассчитывайте последствия. Именно для этого вас наняли.
— А какой у нас доступ?
— К любому банку информации, находящемуся во власти президента России.
Гангстеры двух непростых народов ухмыльнулись одинаково.
— Годится. На первый случай. Вы уж не обижайтесь, Владимир Петрович.
— Обижаться на вас бесполезно. От меня что-нибудь нужно?
— Нужно знать некоторые исходные папа-параметры, отче вы наш. Вот, к примеру, какова скорость астероида?