— Безразлично. Хотя согласен и в его эпоху.
Казалось, что он что-то обдумывал. Потом сказал:
— Вам надо будет предложить ему бессмертие. Когда посчитаете необходимым. Я, разумеется, позабочусь обо всем, но важно, чтобы вы предложили.
Я повел плечом. Не все ль равно, кому и что я предложу в прошлом. Приманка начала оказывать свое действие. Какая разница: одна подопытная крыса или две…
Стена за ним начала отодвигаться, растворяться.
— Проходите!
Я встал. Он смотрел на меня, улыбаясь. И тогда я медленно двинулся в кромешную тьму.
Тьма проясняется, мало-помалу глаза привыкают. Вокруг стали мерцать медно-красные отблески, будто бы светятся угли огнища. И впрямь: огнище неподалеку. Из мрака выплывает тяжелый, грубо сколоченный стол. На нем разбросаны сосуды с двойными горлышками и железные шары, источающие острый запах горящей серы. Подставка для евангелия, за ней деревянная кровать, застланная соломой. На соломе бесшумно, как призрак, вытягивается и выгибается кошка. Стеклянные глаза у нее светятся.
Осматриваюсь, насколько возможно в сумраке. На каменном полу кельи близко от меня начертан двойной круг с непонятными знаками. Переступаю его. Шаг, еще один, опираюсь на стол. Как и ожидал, шершавое, настоящее дерево.
По ту сторону стола проступает из тьмы силуэт. Мужчина. В отблесках огнища вижу только его лицо, даже не все лицо, а широко открытые глаза. Все остальное сокрыто темной накидкой.
— Не бойся! — выговариваю я быстро, стараясь навести его на мысль, что я живой человек, а не призрак.
При звуке моего голоса кошка вскакивает и исчезает в темноте.
Человек с другой стороны стола встает и протягивает вверх руку. Накидка спадает, открывая тощий, восковой локоть.
— Бойся ты; лукавый! — произносит он глухо. — Заклинаю тебя именем единорога и анаграммы, теперь ты мой!
Все. Он заклинал призраков, несчастный. А явился я, живой человек из будущего.
Нота натыкается на стул. Усаживаюсь и по привычке лезу в карман. Хочу вытащить сигарета и зажигалку, но, поразмыслив, решаю потерпеть с куревом — он на своем веку не видел ничего подобного и наверняка испугается.
— Кто ты? — вопрошаю я его в меру строго и только теперь осознаю: и он и я говорим на каком-то языке, сходном с латынью. Поскольку латынь я забыл сразу же по окончании курса медицины, ясно, что о моем произношении позаботился Сибелиус. Как и обо всем остальном.
— Ответствуй: кто ты? — повторяю я грозный вопрос.
Человек больше застигнут врасплох, чем испуган. Он бесшумно обходит стол и выпрямляется предо мной.
— Пошто запытываешь, коли все знаешь наперед, лукавый? Кличут меня Лучиано, я суть волгер.
Имя его мне не говорит ровным счетом ничего, а вот слово «волгер» смутно напоминает о чем-то прочитанном или некогда услышанном. Лучиано? Может быть, это прозвище, так сказать, псевдоним, хотя какое это имеет значение…
Лучиано делает два шага в сторону двери и крестит ее, потом поворачивается к огнищу, осеняет и его крестом. Я смотрю и не могу подать, что у него на уме. Он опирается на евангелие и теперь уже кладет крест на меня. Безрезультатно. Заблуждаешься, святой заклинатель, полагая, будто я сгину… Грустно вспомнить, однако и я почти так же держался с Сибелиусом, с той лишь разницей, что сжимал пистолет в кармане. Это со знамением крестным, а я с пистолетом! Впрочем пистолет все еще у меня в кармане, я ощущаю его тяжесть.
Заклинатель, кажется, доволен ходом дела, ибо крестится дважды и трижды подряд.
— Теперь ты мой, лукавый! — бубнит он. — Мой!
И тогда, не знаю почему, меня начинает разбирать смех. Нервный, почте сводящий с ума смех. Никто, никто со мной ничего не может поделать! Я никому не принадлежу! Я — человек будущего! Я… Смех застревает в горле.
Я — Мефистофель.
А он, Фауст, стоит у стола и взирает на меня как на свою добычу, в то время как я пытаюсь снова и снова оценить обстановку. Для него я Мефистофель. Что бы я ни говорил, как бы ни изъяснялся, для него я посланец дьявола, если не сам дьявол. Стало быть, поэтому Сибелиус сказал, что я должен предложить ему бессмертие!
— Довольно мудрствовать! — говорю я. — Приблизься, Лучиано!
Он выходит из тени, теперь я могу рассмотреть его лучше. Он моложе меня. Длинное бледное лицо. Черные волосы обрамляют ввалившиеся щеки, ниспадая на плечи. Тонкие, крепко сжатые губы, пергаментная кожа. Но глаза! На почти прозрачном лице пылают темные решительные глаза. Трудно отделаться от ощущения, будто кто-то другой помещен в это исхудавшее тело и смело смотрит на меня изнутри, как в дырку занавеса. Такой вполне мог позвать сатану, и он, видимо, решился.