По всей вероятности, мое настроение передалось Лучиано, ибо я заметил легкую тень удивления в его глазах.
— Вот твой мир, лукавый, — сказал он, обведя рукою пространство перед собой.
Я ни о чем его не спрашивал. Тогда он заговорил сам. Он говорил как человек, которому уже нечего терять, который жаждет излить душу перед кем угодно, пусть хоть перед самим дьяволом.
Он смутно помнит своего отца. В памяти его осталась какая-то башня и келья с зарешеченным окном. Отец поднимает его на руках к окну. Внизу открывался город: острые черепичные крыши, искривленные от древности улицы, а напротив — собор со статуями, на которых сидят голуби. В рассказах отца ’статуи оживали, и тогда мальчик начинал понимать, почему каждое изваяние наречено именем, подобно каждому из смертных. И все было просто и хорошо.
Однажды отца увели. Мир в то утро наполнился людьми, а душа — ужасом. Звенели колокола, повсюду сновали стражники и говорили о чем-то непонятном, но настолько страшном, что Лучиано от ужаса затыкал уши.
Потом мальчика продали на соляные копи — искупать грехи своего отца. Погасло солнце, он погрузился во мрак — липкий, наполненный страхом. В узких подземных галереях, куда не мог втиснуться взрослый, Лучиано вырубал вместе с другими детьми соль, и вскоре тело его покрылось язвами; у тех, кто работает на соляных копях, тело всегда покрыто язвами.
Однажды ночью он убежал. Его поймали, избили до полусмерти, и все же он чудом выжил. У каменных глыб соли, при бледном свете сальных свечей его ужас медленно переплавлялся в ненависть.
И когда всем уже казалось, что он сдался, смирился, он снова решился на побег. Монах-скитник укрыл его, выучил попрошайничать и воровать, и с той поры, сколько помнит, Лучиано так и жил среди скитников, бродил с монахом по дорогам, иногда еле живой от голода. А монах все твердил, что сей многогрешный мир — обитель дьявола, и мальчик свято верил монаху, ибо монах не мог солгать, потому как был он волгером.
Потом схватили и высекли монаха. Лучиано спасся чудом, но науку монаха затвердил навсегда. Зло пребывает здесь, на земле, его порождают торгаши, ростовщики, сильные мира сего, а дьявол, сатана, лукавый радуется мерзким их деяниям, ибо деяния оные — дело сатанинского наущения.
Я слушал Лучиано и молчал. Вглядываясь в бледное его лицо, освещенное лунным светом, я вспомнил наконец, что значит волгер. То были они — еретики, богомилы,[1] разбросанные по свету, слова их западали в души униженных, падших, заклейменных проклятьем. Их жгли на кострах, воздевали на дыбу, вешали, но слова в отличие от людей нельзя было умертвить. Волгер по странным законам языка означало болгарин.
Не я принадлежал ему, а он мне, кровь от крови моих неведомых предков, усеявших своими костями всю Европу, заронивших в души зерна справедливости и братства. Лучиано принадлежал мне, и я никому его не отдам.
Я слушал и молчал. Порою мне трудно было его понять. Он говорил о людях, которых я никогда не знал, о местах и событиях, мне неведомых, о ночах и дорогах, о тайных сборищах, о смерти, следовавшей по его пятам, о городах, красивых, как сказка. Какой-то грек из Венеции приютил его у себя, выучил искусству выплавки золота, а главное, тайному ремеслу приготовления ядов.
К золоту Лучиано не влекло, а по части приворотных зелий и отрав он кое в чем превзошел своего учителя.
Мне было странно слышать откровения заклинателя о страшном его ремесле. Оказывается, любой яд, любая отрава были для него всего лишь орудиями мести за поруганное прошлое, средствами расплаты. Он знал наперед: сей господин отдаст богу душу скороспешно, терзаемый видениями преисподней, а оный начнет беспомощно чахнуть, хиреть, покуда не изведет близких нытьем и желчными попреками, прежде чем предстать пред горнилом преисподней. Сама по себе смерть — ничто, каждый умирает. Но чувствовать, что умрешь именно ты, но замечать, как люди, даже любившие тебя, теперь уже жаждут твоей смерти и как друзья и враги тайком готовятся к твоим похоронам, — пред такой земной расплатой меркнут призрачные угрозы адских мук.
Так Лучиано возвысился над жизнью и смертью.
Не мудрено, что курфюрсты и епископы начали оспаривать его друг у друга. И каждый старался заполучить кудесника навсегда. Теперь пристанищем Лучиано стали зарешеченные кельи. Господа покупали и продавали его как товар, покуда он не оказался в замке, там, На соседнем холме. От него домогались секрета философского камня, дабы обращать медь и олово в золотые слитки, и потому как он все тянул и тянул с философским камнем, ему провозвестили: к такому-то сроку либо злато, либо голова с плеч долой. И тогда в отчаянии он позвал меня — ведь дьявол нипочем не оставляет своих слуг.
1
Богомильство — еретическое движение на Балканах, возникшее в X веке. Богомилы осуждали богатство, боролись против феодальной эксплуатации. Основой их философских воззрений было представление о постоянной борьбе в мироздании добра и зла. Богомилы активно участвовали в борьбе болгарского народа против иноземного владычества.