А вот и Лучиано. Он тоже замечает меня, но не здоровается, смотрит волком.
— И ты пожаловал, да? — цедит он сквозь зубы. — Заполучить души… вон тех? — он кивает в сторону эшафота.
— Успокойся! — примирительно говорю я. — У них нет души. А пришел я сюда за тем же, за чем и ты.
Но его нелегко образумить.
— Лжешь! Зачем здесь все эти людишки? А?
— Очень просто. Хотят вкусить радость, что они живут. Где еще, если не здесь, и когда, если не сейчас?
После некоторого размышления он соглашается:
— Ты, как всегда, прав, мудрый. Стало быть, людишки не зазря топчутся здесь, не зазря вытягивают шеи, дабы лучше все увидеть? Ты прав, к вечеру они сызнова вернутся в свои зловонные норы. И будут довольны, понеже еще живут, хотя и в лохмотьях. Они уснут спокойно, сном праведников. Ведь кое-кому приходится много горше, чем им. Да, ты прав.
— Эй, прикуси язык! — толкаю я его в бок. Сдается мне, вон тот продавец просяных лепешек проявляет к нашему разговору повышенное внимание. Но Лучиано уже сорвался с цепи.
— Вот он, род людской! Все хотят быть вечными. Потому и привалили сюда, храбрецы!
— Ну а ты чем лучше? — допытываюсь я. — Вертишься вокруг… хм, этой, около которой вертишься, жить без нее не можешь. Вечного блаженства домогаешься. В придачу, так сказать, к бессмертию, а?
Он глядит на меня, должно быть, намереваясь испепелить взглядом. Но призрак не убьешь.
Тем временем выводят приговоренных к казни, толпа задвигалась и взревела, нас закрутило в людском водовороте, и мы потеряли друг друга из виду. Лучиано, конечно, взбешен, но ему нелишне кое о чем поразмыслить.
А когда бессмертный размышляет, это всегда на пользу. Тем паче для Лучиано, который то и дело запутывается в немыслимых историях, откуда я вытаскиваю его с немалыми усилиями.
Чего стоит, к примеру, одна только эта возня с минхером Петрусом — далеко не последним человеком в городе.
Минхер Петрус слег, весь скрюченный, без движения. Уж как только не колдовали над ним врачеватели: то кровь пустят, то песком горячим прожаривают — все втуне. Ему бы Лучиано пригласить, да, видать, опасался сквалыга: не слишком ли дорого возьмет чудодей. Справедливости ради надо признать, что торгашам и скопидомам мой друг не спускал.
И вот как-то в воскресенье Лучиано зашел ко мне необычайно веселым.
— С чем пожаловал? — спросил я. — Раз ты весел, стало быть, не к добру. Опять каверзу затеял?
— Ты прав, мудрый! Я затеял исцелить Петруса.
— С чего ты так подобрел?
— Нынче после литургии викарий возвестил всему приходу. Мол, так и так, благочестивый раб божий Петрус отвалит сто дублонов тому, кто с божьей помощью поставит его на ноги, сиречь избавит от тяжкого недуга. Теперь пораскинь умом: великая выйдет потеха, коли я вылечу старикашку и ему придется выплатить сто дублонов. Да он же от огорчения тут же отдаст богу душу!
— Выбрось сию блажь из головы! — сказал я. — Петрус и на том свете не расстанется с золотишком, Зря время потратишь.
Но Лучиано меня не послушал. Ушел и — надо же умудриться! — на следующий день поставил Петруса на ноги, так что ошалевший исцеленный даже пошел к литургии.
Вечером Лучиано послал слугу за деньгами. Но многомудрый Петрус завел такие речи:
— Твой хозяин, — сказал Петрус, — слуга дьявола! Я обещал заплатить сто дублонов всякому, кто лишит меня хворобы с божьей помощью, а твой хозяин даже ни разу не упомянул святое имя господне! Сей нечестивец злокозненно наслал на меня болезнь, дабы ограбить почтенною© человека.
И приказал для острастки поколошматить слугу.
Услышав крики на улице, я послал Марту выяснить, что случилось. Через минуту она вернулась и все рассказала.
Избитый слуга вернулся к своему хозяину Лучиано, и что будет дальше, то не ведомо никому.
Я выскочил, словно ветер, и помчался к Лучиано. Было ясно — его спровоцировали, чтобы отомстить за содеянное добро.
Я встретил его уже на пороге. Он косо набросил на себя накидку, под ней выдавался эфес шпаги. В лице ни кровинки.
— Стой! — выдохнул я. — Заклинаю тебя, остановись!
Вместо ответа он выхватил шпагу и заревел:
— Убирайся! Убирайся, дьявол! Пришло время каждому получить свое!