Он замолчал, на ощупь, по-прежнему не сводя с меня своих черных глаз, нашарил на столе кубок с лекарством, морщась, осушил до половины и глухо произнес:
— То не повеление тебе — просьбишка. Ентот злыдень уже и рубеж пересек. Да не токмо рубеж — грады мои один за другим к его ногам так и падают, так и падают. Худо мне, княже, а что делать — не ведаю. Войско слать? То понятно. Но иное в толк не возьму — отчего к нему не токмо простецы льнут, но и князья иные пред ним выю склоняют, вот и терзают душу сомнения — кто он?
«А действительно, почему бы мне этим не заняться?» — вдруг подумал я.
В конце концов, для успокоения его величества от меня требуется вовсе не выяснять фамилию самозванца, а только еще раз установить факт смерти царевича Дмитрия, что, по сути, является простой формальностью.
Будем считать, что у меня месячный отпуск, но с ограничительным правом отдыхать только в Угличе, вот и все.
А царь продолжал жаловаться:
— И до того я в думках своих исстрадался, что ажно в наказе Постнику-Огареву, коего я к Жигмонту послал, не токмо просьбишку о выдаче вора указал, но и помету сделал. Мол, ежели человечек сей и впрямь царевич Дмитрий, то все одно — он от седьмой жены Грозного рожден, потому незаконный, ибо у православного люда более трех раз венчаться нельзя. Вона как. А теперь помысли, насколь у меня душа в смятении, ежели я такие словеса Жигмонту отписать решился.
Я помыслил. Действительно, чтобы откровенно сознаться в таком королю соседней страны, с которой и мира-то нет — сплошные временные перемирия, тут и впрямь надо быть в жутком смятении.
И я сочувственно посмотрел на Бориса Федоровича, только теперь заметив, как разительно он переменился за последний месяц.
До этого все изменения в его внешности проходили как-то мимо моих глаз, а тут вдруг я сразу увидел и набухшие темные мешки под глазами, и изрядно углубившиеся морщины на некогда моложавом лице, и обильную седину, которой всего пару недель назад еще не было видно.
Да он после сердечного приступа выглядел куда лучше.
— А кому оные сомнения развеять? — уныло произнес Годунов. — Един ты у меня, да и у сына мово тож един. Потому и прошу подсобить.
Голос был печальный, да и вид как у побитой собаки, причем побитой неизвестно за что. Во всяком случае, взгляд у него был именно такой — тоскливо-недоумевающий. Такое ощущение, что даже лепестки алых бархатных цветов, вышитых на золотой парче кафтана царя, и те привяли.
Как еще зеленые листья возле них, уныло свесившиеся книзу, не пожелтели?
Аж не по себе стало.
Я молча кивнул, не говоря в ответ ни слова, и царь сразу оживился, на глазах повеселел и тут же, словно опасаясь, что я передумаю, сменил тему разговора:
— У самого душа болит — до того с тобой расставаться неохота, но что делать, коль иного пути нетути. Хотя, — Годунов задумчиво посмотрел на меня, — ежели до завтра сыщешь себе славную замену, токмо чтоб и верен был, и умен, яко ты, слова поперек не скажу. Более того, даже рад буду. Вот тебе и весь мой сказ.
Хитер Борис Федорович. Получается почти добровольная командировка, от которой я вправе отказаться, если… Вот только если б я внутренне не согласился, то все равно не смог бы найти достойного кандидата, да еще до завтрашнего утра, когда на дворе уже вечер.
Однако я сразу предупредил царя, что дело для меня новое, непривычное, побеседовать с каждым свидетелем предстоит вдумчиво и дотошно, не имея возможности подхлестнуть воспоминания кнутом, а действуя только на добровольной основе, так что времени на расследование понадобится не одна неделя.
Борис Федорович поморщился, но вновь еще раз утвердительно кивнул:
— Хошь и надо было бы тебя поторопить, но, боюсь, потом от твоего недопеченного каравая у меня брюхо вспучит, потому дозволяю хошь месяц, а коль занадобится, то и поболе.
Так что в числе прочих обновлял зимний первопуток и я, сидя в удобных санях, кутаясь в бобровую шубу — царский подарок и любуясь лесами, где каждое деревце батюшка Морозко успел заботливо укутать в белоснежные теплые платки.
На санях, следующих передо мной, сидели четверо здоровенных стрельцов. Эдакая силовая поддержка на случай ежели что, плюс они же — даровые носильщики.
Не мне же таскать три огромных сундука, один из которых был до половины заполнен золотыми и серебряными монетами — царь не поскупился, приказав отвесить мне тысячу рублей. В двух других, полегче, лежали личные вещи, как мои, так и трех моих спутников.