— Что-нибудь исчезло из квартиры? Не проверяли? — спрашивает Знаменский.
— Кто знает, что у нее было. Рвутся ниточки, не завязываются.
— По наркотикам Вероника поддерживала какие-то контакты? — пытается что-то выудить Знаменский.
— Все шло через меня.
— У вашей подруги наверняка не было других мужчин? — вступает Томин.
— Абсолютно наверняка.
— А если тем не менее предположить, что ее убил Олег? — подхватывает Знаменский. — По какой-то неведомой причине?
— Зачем человеку убивать самое дорогое?
— А чем он занимался? — интересуется Томин.
— Не знаю, она не говорила.
— Может быть, все-таки опознаете его?
— Нет.
Тем допрос и кончается, и сразу кто-то набегает со своими проблемами, трезвонят телефоны, друзьям не дают словом перемолвиться, пока они не выходят из министерства.
— Паша, ты ей веришь?
— Что не убивала? Пожалуй, как ни странно… По-моему, пришло время сесть и подумать. На кислороде.
— Давай, — соглашается Томин.
Знаменский звонит по мобильнику:
— Мать, я к тебе еду. И еще тут сыщик из Интерпола просится. Что купить?.. Так. Так. Ясно, — и обращается к Томину: — Шесть пунктов. А говорят, думать надо на пустой желудок.
— Ну-у, зачем так мучиться?
Они садятся в машину и отъезжают — до ближайшего магазина. В машине Томин спрашивает:
— Почему в Москве деревья не поливают? В Париже вода уж, наверно, не дешевле.
— Ох, Саша, тебя удивляет только это? — отзывается Пал Палыч.
Когда делают покупки, подходит бравый преуспевающий человек: бывший следователь Зыков, который когда-то работал со Знаменским на Петровке.
— Знаменский! — восклицает он. — Сколько лет, сколько зим! И Томин! Где трудишься? — спрашивает он последнего.
— За рубежом.
— Хвалю. А ты, Пал Палыч?
— В министерстве.
— Да брось! Как ты можешь? Коррупция, развал и прочее. С твоими-то принципами!
— А ты, я слыхал, ушел в охранную структуру. Новых русских друг от друга охраняешь. За большую, надо думать, зарплату. Тоже мне принципиальность! — Знаменский равнодушно отворачивается от собеседника, но тот берет его за локоть:
— Знаменский, не ругайся. Мы друзья.
— Зачем тебе моя дружба?
— Для самоуважения… — как-то не вполне понятно возражает Зыков.
На даче, поужинав, друзья сидят в саду. Из дома доносится стук печатной машинки.
— Маргарита Николаевна стучит?
— Статью куда-то. «Некоторые вопросы теории Бехтерева о психических эпидемиях на материале финансовых пирамид».
— Ишь ты! По малограмотности я и не выговорю, — прибедняется Томин.
— Ладно, хватит бездельничать. Я еще не знаю твоих кладбищенских похождений.
— Короткая повесть, Паша. В могиле, на которую ходит господин Янов, похоронена его мать. Он сам сказал тамошней тетке. В книге регистрации тоже значится, что хоронил сын. Но записан сын как Коваль Олег Иванович.
— Очень хорошо. Дальше.
— Дальше я двинул в архив адресного бюро и проверил там этого сына. Получил сведения, где он был прописан. Там имел удовольствие найти старую домовую книгу, и в ней их двое: Майкова и Коваль. Про Коваля есть отметка, что работал на Севере, была броня на площадь. Повесть окончена.
— Ты не копал дальше? — не верит Пал Палыч.
— Копал, да попусту. Дом сломали, жильцов поместили в переселенческий фонд. Оттуда они порознь выезжали в новые квартиры. И тут след Коваля исчез, он квартиры не получал.
— Стало быть, Коваль Олег Иванович, — повторяет Знаменский.
Вторгается телефон.
— Мобильник — бич нашего времени, — говорит Пал Палыч. — Слушаю… То есть исповедь умирающего? Не поеду… Во-первых, не верю, что он умирает, это уже было. Во-вторых, я в общем знаю, что он скажет, это не имеет доказательственной силы… Нет, в таких случаях приглашают священника, а не следователя. Всего доброго.
Разъединившись, оборачивается к Томину:
— Канделаки тоже добыл кое-что в психиатрическом интернате. Янов, он же — как мы установили — Коваль посещает там некоего Хомутова. И даже очень хочет взять его к себе. Фамилия тебе ничего не говорит?
— Н-нет.
— А Любовь Хомутова, у которой сын дурачок?
— Погоди… — начинает вспоминать Томин. — Было дело о наркоторговле…
— И изготовлении наркотиков, — подсказывает Пал Палыч.
Томин вскакивает:
— Хомутова! Они захватили пеньковую фабрику и вместо веревок гнали наркоту?
— Ну да!
— Незабываемое дело! Меня тогда Мордвинов со своими Мордятами собирался расстрелять. О, сладкие воспоминания!.. Но Янов — Коваль? Паша, неужели тот главарь? Не найденный?!
— Думаю, да. Мы знали, что он есть, но его никто не назвал. Только один раз перехватили в тюрьме записку от Хомутовой: «Показания на Олега не давать». Помнишь?
— Точно, на Олега. Выходит, Янов — это Коваль, а Коваль — тот наркоделец? — Томин сцепляет указательные пальцы, словно замыкая цепочку.
— Иначе на кой шут ему сумасшедший Хомутов? — ставит точку Знаменский.
— Слушай, до чего же земля круглая! — радуется Томин. — Как мы тогда бились, а через десять лет сам в руки плывет!
— Это еще не все, Саша, — подливает масла в огонь Знаменский. — Янов ходит грустить к дому Вероники. Подруга явно узнала фотографию и тоже называет его «Олег».
— Олег! — повторяет Томин.
— Если мы примем, что подруга не убивала, но что Веронику задушил кто-то свой, к кому она питала полное доверие. Если сопоставим, что Янов — Коваль на следующий день после убийства выехал за границу. То опять встает вопрос: не сотворил ли он это злодейство? Хотя, похоже, и любил.
— Что-нибудь между ними произошло. Мог убить. Ты вспомни, как тогда жестоко расчищали рынок, как физически истребляли конкурентов. Это персонаж с такими клыками!..
…В церкви народу перед вечерней службой еще немного. Человек в подряснике зажигает лампады на солее.
Коваль покупает и ставит три свечи за упокой. Долго стоит, глядя на дрожащие огоньки.
Идет священник. Кто-то суется к нему: «Батюшка, благословите». Настроение у всех мирное, умиленное.
Коваль делает движение наперерез священнику, и прихожане расступаются, потому что от этого человека ощутимо пахнет бедой, грехом. А может быть, и серой.
— Я хочу исповедаться, — говорит он.
Время неурочное, но батюшка чувствует, что отказать нельзя.
— Идемте.
Они подходят к аналою с Евангелием и крестом. Священник произносит уставные начальные фразы, склоняется к Ковалю и ждет, когда тот заговорит. Через некоторое время пробует ему помочь:
— Расскажите, что на душе.
Коваль не в силах начать. Пытается, но не в силах.
— Не могу. Простите, в следующий раз.
Священник с сожалением смотрит на него и вдруг, будто что-то разглядев скрытое, произносит тревожно:
— У вас мало времени.
Полчаса спустя Коваль входит в гостиницу.
Тут его ждут: один из телохранителей, дежуривший в вестибюле, делает знак другому, а тот докладывает сидящему спиной в стороне Ландышеву. Все трое направляются за Ковалем.
Ландышев, несколько «согревшийся», в последующей встрече нагличает, упивается возможностью постращать Коваля, но при всем том невольно робеет перед сильным и непонятным ему человеком.
Громко стучит он в дверь и вваливается, не дожидаясь приглашения.
— Назрела необходимость поговорить, — объясняет развязно и садится в кресло.
Коваль стоя наблюдает за ним с некоторым любопытством.
— Мне передали, многоуважаемый наш судья, что вы требуете новые документы. О том, видите ли, как мы платим страховку другим клиентам.
— Хочу убедиться, что фирма честно работает. Чтобы понимать контекст спора с Авдеевым.
А зачем? Что он хочет доказать? Кому? Вероятно, себе. Но Коваль не задается таким вопросом — ему несвойственно копаться в своих эмоциях.