– Значит, ты не гей?
Андре смотрел в окно, вертя в руках трубочку. Казалось, толпа на Невском полностью поглотила его внимание, и когда Иван уже собрался было повторить свой вопрос, парень растянул в улыбке губы.
– А разве для тебя это имеет какое-то значение? Ну ок, я гей. Но к Дугласу это не имеет отношения. Твой интерес удовлетворен?
– Вполне, – Иван уткнулся в кофе, ощущая себя немного неловко.
– А расскажи мне о себе теперь? Что тебе нравится?
– Зачем тебе это? – Иван откинулся на спинку диванчика, – Ты уедешь через три дня, а через четыре забудешь и Петербург, и меня вместе с ним. Нет, послушай, мне не лень произнести монолог о себе, таком чудесном и прекрасном, но… зачем? Не очень люблю говорить бессмысленные вещи…
– Ваня, ты сам себе противоречишь. Если ты чудесный и прекрасный, то как же я могу про тебя забыть? – Андре рассмеялся и примирительно положил руку мужчине на запястье, но тут же отдернул руку и сцепил пальцы в замочек перед собой на столе, – Не напрягайся ты так… я не собираюсь к тебе приставать.
– Ты меня неправильно понял!
– Все я понял правильно. Ты меня поцеловал, я тебе ответил, и ты теперь думаешь, что я планирую затащить тебя в постель. А я не планирую, Ваня. Далеко не все модели – безмозглые поблядушки, по крайней мере, я к таким не отношусь. И если я гей – это не значит, что мой мозг расположен ниже пояса. Давай мы действительно сейчас разойдемся по домам, и забудем сегодняшнюю прогулку. Без обид. Идет?
– Нет, – Иван сам на себя разозлился, – Нахрена ты все переворачиваешь с ног на голову? Я не хочу, чтобы мы сейчас расходились по домам. Я не хочу забывать сегодняшнюю прогулку. Я не злюсь и не обижаюсь, просто… ну не понимаю я, что за шлея мне под хвост попала!
– Кто? Куда? – испугался Андре.
– Мммм… неважно. Это значит, что я не понимаю, что происходит.
Они молча допили кофе, расплатились и вышли на улицу.
Невский продувался насквозь, холодный ветер тут же пронизал их легкие куртки, и они синхронно застучали зубами.
– Я и сам сегодня очень легко одет, – поделился Иван, – я же не собирался долго по улице ходить. Дурак такой – два года живу в Петербурге, и до сих пор не могу привыкнуть, что если утром выглядывало солнце, то это не значит, что днем не будет мороза.
– А ты не здесь родился?
– Нет. Я из маленького городка под Москвой. И учился в Москве. Но там не нашлось для меня работы – я не слишком хорош оказался для Москвы… А здесь меня пригрели в театре. Здесь люди лучше, не такие безжалостные. Помогут и словом, и делом… Один старый актер взял меня под крыло, знаешь. Вместо отца со мной нянчился. Сопли вытирал. Научил немножко ремеслу… да и жизни, наверное. Как он меня ругал, когда я не сдерживал эмоции в жизни – и зажимался на сцене! Страшными словами! Ты, говорил, актер, а не грузчик! Ты должен уметь управлять собой! Ух, как он мучился со мной! Он умер полгода назад… А я так и работаю здесь. Не хочу уезжать.
– А я родился в Лонг Бич. Это тоже пригород. У нас там был порт и океан. И все время тепло… правда, моя мать ненавидела этот город, и как только окончила школу, переехала в Лос-Анджелес… но я остался жить с бабкой. Моя бабушка была еще совсем молодой, когда я родился. Мне было там хорошо… лучше, чем с матерью в Лос-Анджелесе..
– Ты все это время жил с бабушкой?
– Нет, я в десять лет переехал к матери. Бабушка серьезно заболела, инсульт – и мать сдала ее в интернат. Нечто вроде лечебницы с постоянным проживанием. За государственный счет. Продала бабушкин домик и… в общем, промотала все деньги очень быстро. У моей матери ни цента не задерживалось дольше, чем на один день. Сначала бездарная актриска в варьете, потом дешевая проститутка, а потом умерла от передоза в 32. Мне было 17.
– А как же ты?
– А что я? Я сначала учился в школе. Мать в то время уже начала потихоньку приторговывать собой, и дома все время были ее мужики. Я им мешал. Забегал иногда домой… Если мать была под кайфом, она любила весь мир. Могла дать мне десятку-другую, «на конфеты». Мне хватало на пару недель. Если расщедрится – то и на три. А потом… потом мне повезло.
Он замолчал и отвернулся, передернув плечами. Сделал вид, что рассматривает скульптуры коней на мостике, по которому они проходили.
– А сколько тебе сейчас? – Иван интуитивно перевел тему, уловив, что парень подробности обсуждать не хочет.
– Двадцать шесть.
– Я думал, не больше двадцати, – улыбнулся Иван, – мне двадцать пять, кстати. Только у меня было совсем другое детство… у меня была бабушка, мама… они меня любили, да так, что мне дышать было тяжело. Я лет до двенадцати ходил с бабушкой за ручку – в школу, из школы, гулять, в спортивный кружок… меня во дворе дразнили из-за этого ужасно. Как только не называли! Но мне было стыдно говорить бабушке, чтобы она перестала всюду со мной ходить. Она была очень хорошая… я ее любил сильно. И не говорил. А потом она умерла, я стал везде ходить один, меня перестали дразнить… я стал жутко драчливым, жутко. Как с цепи сорвался – был тихоней, а стал разбойником. Мама меня все время пыталась воспитывать, грызла, грызла, все бестолку. Но однажды мне разбили нос, так сильно, что пришлось накладывать швы… вот тут слегка горбинка теперь, видишь? И после этого я успокоился. Взялся за голову, начал учиться, поступил в институт… а потом как-то так оказалось, что в Москве для меня нет работы. Нигде! Я первые полгода по театрам бегал, потом пытался на киностудиях пристроиться, в рекламы – куда угодно. И не получалось. И вот на студии, после неудачного просмотра, я в буфете оказался за одним столиком с Павлом Петровичем – это вот тот самый мой учитель. Актер. Он тогда уже крепко пил, но снимался много – очень уж хороший был актер. Разговорились мы с ним. Он и предложил – давай, говорит, дуй в Питер. Помогу, чем смогу. И помог, видишь… жаль только, так и не бросил пить. Иначе бы еще лет десять мог бы играть…