Саднило давнее воспоминание о первом незадавшемся казанском походе. Выступать должны были ещё в мае, но из-за всеобщей неразберихи поход затянулся в июнь. Однажды вечером, возвращаясь в лагерь под проливным дождём, царская свита догнала отряд новгородских пищальников. Дюжие бородатые мужики с тяжёлыми пищалями, узнав царя, подняли шум: сеять надо, государь, дома без нас не управятся, с голоду пропадём. Ошеломлённый их напором, юный царь попытался осадить толпу грубым окриком, но тщетно, пищальники тесно обступили его, не давая проехать. Тогдашний любимец царя Фёдор Воронцов, упокой, Господи, его душу, хлестнул ближнего пищальника по лицу плетью. Взвыв от боли, тот сдёрнул Воронцова с коня, стал пинать ногами. Свита кинулась выручать своего, закипела драка. Свита хлесталась плетьми, пищальники орудовали прикладами. Понеслась матерщина, хряские удары. Обомлев от ужаса, царь ударил плетью коня и, вырвавшись из свалки, поскакал прочь. Опомнился в кромешной тьме в незнакомой местности, долго плутал в ночи и нашёл лагерь лишь к утру, вне себя от ярости и стыда. Тогда он всего лишь приказал выпороть зачинщиков. Случись такое сейчас — все пищальники легли бы на плаху. Теперь можно поквитаться и за ту давнюю обиду.
И всё же не в старых обидах состоял его главный счёт строптивому городу. Наезжая в Новгород, царь чуял глубоко запрятанную вражду. Его не обманывали ни пышность чествований, ни восторженные крики толпы, ни подобострастие городских властей. И насчёт Пимена он тоже не обманывался. Крепко вцепился старик во власть, хоть и служит рабски, а тоже новгородец, и следовательно — враг.
Нет, никогда не простит Новгород ухватистому и скопидомному калитиному роду отобранных богатств, сведённых на Москву лучших людей, а главное — прежней воли. Сто лет минуло с того дня как дед Иван обрубил язык вечевому колоколу, но и поныне не выветрился в городе крамольный вечевой дух, помнит город как рядился с князьями, как указывал им путь, ежли не сходились. И на царя по сю пору смотрит с прищуром, хоть кланяется да не молится. А ему надо, чтоб на него молились, ибо самодержец есмь! И пусть в европах обзывают его кровожадным деспотом, пусть рассылает свои клеветы Курбский...
Середь маятной бессонной ночи возникало до дрожи ненавистное, красивое лицо с подвитыми русыми усами и усмешливыми голубыми глазами. Эта высокомерная усмешка бесила более всего, хотелось тут же сорвать её с холёного лица князя — пощёчиной, обидным словом, а всего лучше — внезапным ударом ножа. Растравляя душу, доставал из секретного сундука кипу писем, разделённую на две связки. В одной были письма Курбского ему, в другой — его ответы. В сотый раз перечитывал, кипя от ярости, наглые строки.
Первое письмо Курбского вскоре после бегства князя доставил его слуга Василий Шибанов. Вручил царю на соборной паперти при огромном стечении народа со словами: «От твоего бывшего слуги и моего господина князя Андрея Курбского». То был публичный вызов и царь его принял. Велел Шибанову читать письмо вслух, но допреж с силой всадил тому в ногу острый наконечник посоха и, опершись на него, изготовился слушать. Думал: завопит Васька дурным голосом на потеху толпе. Ан нет! Будто и не заметил слуга пронзённой ноги и льющейся по сапогу крови, стал громко и размеренно вбивать в людские головы гвоздящие слова:
«Царю Богом препрославленному и среди православных всех светлее явившемуся, ныне же за грехи наши — ставшему супротивным, совесть имеющему прокажённую, какой не встретишь и у народов безбожных...»
Ваську само собой запытали до смерти, только от господина своего он так и не отрёкся, заставив царя позавидовать беглому князю — эх, кабы все царёвы слуги блюли ему такую верность. Однако письмо без ответа оставить не мог, ибо вызов ему был брошен не только как государю, но и как первому на Руси преискусному ритору. Знал, что его ответ прочтут при европейских дворах, что останется он потомкам, а, значит, царская правда должна победить правду беглого боярина.
Сочинял ответ без малого месяц. Дабы поразить мир высокоумием, засадил за работу тьму народа: дьяков, писарей, знатоков священных текстов, чтоб подобрали цитаты на разные случаи. Кроме Писания и апокрифов велел набрать мыслей древнеримских нарочно для европейских дворов — пускай знают, что и мы не лаптем щи хлебаем.
На два листка Курбского получилась целая книга. Сквозь огромную кипу страниц красной ниткой продернута заглавная мысль. Власть царская — от Бога, а не от многомятежного людского соизволения. Пусть в иных странах государи лишь первые среди равных, пусть правят по тем законам, которые для них мужицкие парламенты пишут, пусть перед подданными ответствуют. То всё не для Руси! Никогда не станет царь ответствовать ни перед кем кроме Бога и своей совести, ибо самодержец есмь! И это не по своевольной прихоти, а потому что иначе не удержишь в узде громадную неухоженную страну, доставшуюся ему в наследство. Отпустишь вожжи — всё рассыплется в прах.