Всякий день появлялись опричники и кого-то хватали. Подъезжали на конях, колотили в ворота, вязали вышедшего хозяина, на ходу рубя саблями собак, врывались в дом. Оттуда доносились возня, крики и плач, выбегали простоволосые женщины. Тотчас начинался грабёж. Брали только ценное, скарбом брезговали. Всю скотину убивали. Потом отворялись ворота, и соседи видели, как одна за другой из разорённого гнезда выезжают подводы с привязанным к ним верёвками полуодетым семейством. Жуткий обоз скрывался в конце улицы, чтобы уже никогда не вернуться.
Выхватив из запуганного стада очередную овцу, чёрные волки исчезали, чтобы назавтра появиться вновь. Так прошла неделя, и вторая, и третья. Всё больше домов чернели пустыми окнами. В уцелевших по вечерам было тихо. Сидели у печей, глядели в огонь, молились. Детишки против обыкновения не возились, сидели тихо как мышата или забивались на полати. Спрашивали шёпотом: тятенька, нас скоро убьют?
Вначале казалось, что опричники хватают людей без разбора, но вскоре Григорий понял, что в их действиях есть некий порядок. Сначала брали самых знатных, уничтожая лучшие новгородские роды. Потом пришёл черёд самых богатых — купцов, откупщиков. За ними настали чёрные дни для духовного сословия. В неделю перебили добрую половину новгородских священников и монахов. Впервые за сотни лет прервались службы во многих храмах. Не дожидаясь, когда за ним придут, Тихон Палицын схоронился у брата. В начале февраля опричная метла стала мести всех, кто был причастен к городской власти.
Придя вечером к брату Никифору на Пробойную улицу, чтобы узнать новости, Григорий издали увидел открытые настежь ворота. Усадьба была разграблена, в доме всё вверх дном. В хлеву он застал трёх бродяг, свежующих убитый скот.
— Вы что тут?! — гневно крикнул Палицын.
Заросший бродяга с перепачканным кровью ножом надвинулся на него.
— Кто таков? Беги пока цел!
Другой хмуро оправдался:
— Голодуем, всё одно пропадёт.
Возвращаясь домой, Григорий понял, что теперь наступит и его черёд. Уличанский староста — тоже городская власть. Вечером собрал сыновей, брата Тихона, позвал старого Неклюда. Не подымая глаз, поведал про Никифора. Помолчав, обронил:
— Я, чай, завтра за нами придут.
Поднял голову, обвёл домочадцев глазами. Старый Неклюд подслеповато моргал, похоже, не шибко понимая, что происходит. Тихон крестился и шептал молитву. Бажан, прикрыв скрещёнными руками изуродованное лицо, смотрел в стол. Зато Роман помотал головой и твёрдо сказал:
— Как хочешь, тять, а я им не дамся. Лучше пусть на своём подворье убьют, чем пытки принимать. Всё одно в Волхове утопят.
— Твоё слово остатнее, — сурово пресёк его отец. Смягчив голос, повернулся к Неклюду. — Ты, батюшка, как думаешь?
Неклюд покряхтел, покачал головой, вздохнул горестно:
— Говорила Марфа...
— Ты про которую Марфу, батюшка? — нетерпеливо перебил Григорий.
— Про Борецкую Марфу, посадницу. Упреждала новгородцев — не верьте Москве. Князья тамошние сроду такие — всё под себя гребут. Что дед был Иван, что сын его Василий, что нынешний аспид. Одна порода. Только нынешний самый хищный. А на новгородцев они давно злобу имеют. Не могут простить, что мы под татарином не были. Сами-то они сколь годов у Орды в холопах ходили, ярлыки на княжение вымаливали. А как возвысились, на всю Русь татарские порядки стали наводить. Нет страшней холопа, который господином стал. Потому Новгород Москве как кость в горле. Мы-то помним, как по-другому жили. И волю имели, и со всем светом торговали, и за Русь стояли. Кабы не Новгород, разве князь-то Александр оборонился бы от немцев?
— То дела давние, батюшка, — снова перебил Григорий.
— А и винить некого, сами виноваты, — будто не слыша скрипел Неклюд. — Разошлась новгородская власть, разошёлся и город. Своими руками отдали волю. Старые люди сказывали, когда на Шелони сошлись, наших было сорок тыщ, а москвичей не боле пяти. А как до драки дошло, наши порскнули по кустам ровно зайцы. Помирать, вишь, не хотели, думали: пускай богатые воюют, а мы и под Москвой проживём. Вот и дождались!..