Правёж в Новгороде — дело привычное. Исстари били палками на базарной площади неисправных должников до той поры, пока либо сам не заплатит, либо кто другой не выкупит. Только теперь на правёж толпами пригоняли святых отцов — именитых настоятелей и простых попов. Столбов правёжных для всех не хватало, ставили к коновязи. Били нещадно, оглашая округу сочными ударами по спине или по пяткам. Крики старцев оглашали площадь, растравляли сердобольных. Однако жертвовали мало, мысля: не пришлось бы самим откупаться.
...На правом берегу Волхова, там где река уже покидает город, стоит на пологом скате древний Антоньев монастырь. В стародавние времена появился в Новгороде монах-итальянец Антоний по прозвищу Римлянин. Поведал, что приплыл сюда по воде на камне. В подтверждение чуда показывал лежавший на берегу огромный валун. На этом месте и заложили новый монастырь.
Среди прочих новгородских монастырей Антоньев всегда был наособицу. Славился учёными монахами и библиотекой не хуже софийской. Ревнители православия подозревали монастырь в ереси, зато сюда часто наведывались иноземцы и даже среди братии имелись таковые.
Правил монастырём игумен Гелвасий, инок вельми учёный и нравный. Но пришёл и для него чёрный день. Не смог собрать к урочному часу откупную виру, и приехали за ним опричники, забрали гордого игумена на правёж, а вечером привезли на худых дровнях еле живого. Сам идти на отбитых ногах Гелвасий не мог, и братия внесла его в келью на руках. Так повторялось четыре дня.
На пятый день, воротившись с правежа, игумен призвал к себе инока Фому. Братия дивилась: зачем Гелвасию понадобился этот незаметный молчаливый монашек, целыми днями переписывавший Четьи Минеи?
Когда Фома увидел игумена, у него сжалось сердце. Гелвасий лежал без кровинки на опухшем лице, дышал тяжело, с хрипом. Но взгляд был тот же — живой, взыскующий. У изголовья лежала раскрытая Библия.
— Иоанна Богослова перечёл, — слабым голосом проговорил игумен. — Все один к одному. Вот послушай: «Третий Ангел вылил чашу свою в реки и источники вод и сделалась кровь». Я и подумал: а ведь Волхов-то ныне красный от крови. И всадников видел — царя с Малютой. Под царём конь белый, под Малютой рыжий. И тут сходится: «Конь белый и на нём всадник, имеющий лук, и дан был ему венец... И другой конь, рыжий; и сидящему на нём было дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга. И дан был ему большой меч»... Выходит, настал для нас судный день, Фома. Явился третий ангел. Карает Господь нас за грехи наши, а паче всего за то, что умножилась злоба греховная в человецах, братоненавидение, вражда и ненависть...
— Забьют меня скоро, — тяжко вздохнув, прервал себя Гелвасий. — Кромешники вовсе осатанели. Сказывали, завтра железными палицами учнут бить. А мне теперь много ль надо, раз ударят и дух вон.
С горечью добавил:
— А юрьевского-то игумена с правежа отпустили. Братия выкупила. А вы меня, стало быть, не смогли. Али не захотели?
— Всё отдали, владыка, всё, что было.
— Вы-то — всё, а вот келарь утаил немало. Умом раскинул: меня забьют — ему игуменом быть. Ну да Бог ему судья. Я на братию не в обиде, вам и после меня жить надо. Да и роздали мы в прошлом годе много, когда мор был. Только знайте: царь и после меня вас не оставит. Он нашу обитель давно невзлюбил.
— За что, владыка?
— А за то, что людьми себя почитаем, а не тварями бессловесными, как ему надо. Потому и виру на монастырь наложили неподъёмную и бьют меня на правеже злей, чем прочих. Но и вы добра не ждите, готовьтесь принять смерть как первые христиане. А кто уцелеет, тому монастырь возрождать.
Игумен утомлённо закрыл глаза, долго молчал, отдыхая.
— Слушай, Фома, зачем я тебя позвал. Знаю, ты на меня в обиде. Трудил тебя боле других, лаской обходил, в простых чернецах который год ходишь. Вокруг меня многие увивались, а ты не похлебствовал. Не гневайся, я ведь тоже слабый человек и на лесть падкий. А вот ноне задумался: кому последнюю волю поручить и вижу — кроме тебя — некому.
— Всё сделаю, владыка, что прикажешь.
— Помнишь, как у Иоанна Богослова сказано: иди и смотри! Иди в город, смотри, что деется. Завтра же иди. Везде проникни, всё запомни. После напишешь тайную повесть. Пусть все узнают, как русский царь Великий Новгород казнил. Тело заплывчиво, память забывчива. Пройдёт время, и забудут люди, а надо, чтобы всегда помнили.