Девять лет... Велик ли срок? А оглядеться — всё другое. Поменялся царь. Разным знавала его Москва. Помнила сиротой-малолеткой под корыстной опекой Шуйских. Помнила охочим до жестоких забав долговязым вьюношей. Повзрослев и женившись, остепенился, окружил себя новыми друзьями-советниками, обещал всех смирить в любовь. Умилённо вспоминала Москва доблестного покорителя Казани, воротившегося из похода во всём блеске нового величия.
И вдруг пять лет назад что-то стряслось с ним. Ровно затмение нашло! Обвинил всех в измене, отрёкся от власти, подхватился и покинул Москву, забрав всю церковную святость. Забурлил народ, восплакал, пал в ноги, моля воротиться. Взывали: делай, что хочешь, казни кого хочешь, только не оставляй страну на поругание! Упросили-таки. Неузнаваемым воротился царь после зимнего блуждания по подмосковным сёлам — постаревший, облысевший, с горящими жёлтым огнём, ввалившимися глазами. Тогда-то и прозвучало впервые страшное слово — опричнина, чёрным клином распоровшее страну на две части.
Ране ходил царь по московским улицам безо всякой охраны, только впереди шёл провожатый с барабаном. Ныне без ватаги головорезов-опричников шагу не ступит. Земцу на опричную сторону лучше не соваться, тотчас обступят чёрные. Наглые, смелые, вечно вполпьяна. Кто таков? Почему тут? Аль задумал что? Будто врага поймали. Запутают вопросами. Ляпнешь, что невпопад — мигом очутишься в застенке. А там, пиши пропало. Утром выкинут труп, чтобы прибрали родные.
Сбился у жизни правильный ход. Стало всё зыбко, тревожно, смутно. Развелась тьма-тьмущая пустого, бездельного народу: нищих, бродяг шатающихся. Девы гулящие, размалёванные как куклы, средь бела дня тянут за зарукавья, отпихнёшься — кричат в спину непристойности, а то и кинут чем. По ночам лихие люди стерегут случайных прохожих. Да, тяжко стало жить на Москве. Колючей верёвкой захлестнула горло людская злоба и зависть. Страна поделилась на волков и овец. Исчез закон. И уже нет никого из тех, кто шёл рядом с Иваном за гробом Анастасии. Одни сложили голову на плахе, других уморили в подземных тюрьмах, третьи успели бежать. Заместо их насыпались как из дырявого мешка новые люди, грызясь возле трона, спеша урвать чужое, донести, сжить со свету.
И что ждёт страну впереди — никому неведомо.
3.
На десятый день после похорон царицы, сократив сроки траура, царь разрешил заниматься делами. На четырнадцатый день повелел собрать земскую думу. Москва воспрянула духом, увидав в этом добрый знак, возвращение к доопричным временам. Уцелевшие думцы рядили иначе — ждали худшего. Кровоточил в памяти прошлогодний сентябрь. По сию пору вспомнить страшно про то, как втащили в Золотую палату конюшего Ивана Петровича Челяднина-Фёдорова, самого знатного и уважаемого среди думских бояр, как в наступившей мёртвой тишине царь вкрадчиво вопросил:
— Ты ведь на моё место метился, Иван Петрович? Изволь!
Живо скинул златокованую царскую ферязь с жемчуговыми пуговицами и накинул её старику на плечи. Снял отделанную соболем золотую шапку, утвердил её набекрень на голове несчастного, потом силой усадил боярина на литой серебряный трон и склонился в глумливом поклоне:
— Здрав буди, великий государь!
Разогнувшись, царь внезапно выхватил нож и вонзил его в горло боярина. Кровь залила рытый бархат, перекрасив его из алого в черевчатый. Чёрными коршунами кинулись добивать конюшего опричники. Истыканное ножами тело, колотя головой о ступени, вытащили за ноги из дворца и, раскачав, швырнули на навозную кучу возле конюшен. Дворовые псы, урча, впились в труп, потащили по двору голубые кишки.
В тот же день началась неслыханная бойня. Убивали лучших и знатнейших, вырезали целыми семьями — Колычевых, Катыревых, Хохолковых, Троекуровых, Ушатых, Сицких, Морозовых, Карповых, Борисовых, Образцовых и ещё многих. Убивали дома, в церквах на молитве, подстерегали в закоулках. На грудь убитого прикалывали записку: «Умышлял на государя». Уцелевшие прятались в дальние имения, постригались в монахи. Находили и там. Старого боярина Щенятева взяли прямо в келье и тут же в монастырском дворе изжарили на огромной сковороде. Злее всех лютовал дотоле неизвестный опричник Малюта Скуратов из захудалого рода Плещеевых-Бельских. Потом всё стихло. Царь покинул Москву, почти безвыездно жил в Слободе...
Минул год, и вот теперь он вновь потребовал земцев под грозны очи.
С вечера земцы причастились, до полуночи молились в домовых церквах, приводили в порядок земные дела, наставляли домочадцев, как им жить дальше без хозяина. Домочадцы ходили как в воду опущенные, по двору шмыгали зарёванные сенные девки. Знали: падёт царская опала на боярина — пощады не будет никому.