Другая причина — опричнина. Вот уж воистину, за что-то Господь осерчал на Россию, наслав на неё такую напасть. Спервоначала вовсе ничего не понимали, думали: подурит царь и опомнится. Но годы катились, унося в небытие целые роды и множа безнарядье, а конца опричнины не видать. Страху стало много, а пользы мало. Люди живут одним днём, широко хозяйствовать боятся — вдруг сосед позавидует и донесёт. Видя, как царь обращается с лучшими, обнаглела чернь. От новодельных помещиков воет мужик, податей не платит, бежит, куда глаза глядят. Да что мужики! Вслед за Курбским кинулась в бега русская знать, вспомнив о древнем праве отъезда от худого господина. Ловили на границе, казнили с особой лютостью, брали с родственников поручительства, заставляли на Библии клясться, что не сбегут. Куда там! Своя голова дороже.
По правде сказать: привела опричнина страну к самому краю. Казна пуста, налогов собрано в половину прежнего. За показной пышностью всюду прячется жалостная бедность, богатства лежат нетронутыми, работать из-под палки никто не хочет, и чем дальше во все стороны расползается Русь, тем хуже живут русские люди.
...Последним докладывал начальник Посольского приказа Иван Висковатый. Рассказал всё как есть. Весной в Люблине литовцы склещились с поляками. Объявили Речь Посполитую. Вместо одного врага получили двух. Опять же у поляков союз с турками, а турки ноне под Астраханью. Помоги, Господи, князю Серебряному, на него вся надежда, авось отобьётся. Ну, а ежели объединятся супротив нас поляки с турками да крымцев кликнут на подмогу — жди беды. На англичан надежда худая, посол ихний, Рандольф, с которым ты, государь, в Вологде без нас переговорничал — в голосе Висковатого явственно прозвучал упрёк — беспременно обманет, англичане только время тянут да свою выгоду блюдут, а делом не помогут. Твоя воля, государь, надо замиряться с поляками и шведами пока не поздно, в одиночку не сдюжить.
Царь поднял голову, ненавидяще уставился в широкое лицо Висковатого, и тот враз умолк. В палате повисла жуткая тишина. Ждали грозы, но царь внезапно поднялся и без единого слова покинул Золотую палату, оставив думцев в недоумении и тревоге.
Понуро разъезжались бояре по домам. Вот незадача: дума без царя — не дума, и царь без думы — не царь. Поврозь они править страной не могут. Но и вместе не получается. Вот и живут как кошка с собакой, как опостылевшие вконец супруги. И Бог весть сколь это продлится.
Спрашивается: как быть?
Глава вторая
СЛОБОДА
1.
...Утром следующего дня царь выехал в Александровскую слободу. Всякий раз, совершая этот путь, он вспоминал как шесть лет назад, в ту страшную зиму, громадный царский обоз, увязая в сугробах, бесприютно рыскал по подмосковным сёлам и монастырям, пока не остановился здесь, в Слободе. Потянулась мучительная канитель ожидания и страхов. А ну как возьмёт да и крикнет люд московский нового царя, того же Старицкого. Что тогда? Стать добровольным изгнанником? Уйти в монастырь? Снова домогаться престола, который сам же оставил? От тревожного ожидания, от бессонных дум Иван постарел за месяц лет на десять, не узнавал себя в круглом венецианском зеркале, утром на подушке находил клочья выпавших волос.
Вот тогда-то он и придумал опричнину. Все по сю пору дивуются. Не было такого в крещёном мире, чтоб своё царство государь на две части делил. И даже самые умные до сих пор не промыслили: для чего этакую диковину удумал? Доброхоты шептали: почто, государь, власть отдаёшь? Эка, дурни! Не отдавал он тогда власть — брал! Разве то власть была, ежели царь в своей стране без боярского приговора править неволен? Государь на троне сидит, а государятся за него другие. В отрочестве — Шуйские, в молодости — Рада избранная: Сильвестр, Адашев, Курбский. На словах-то друзья сердешные, царю осанну пели, а сами по-своему делали да над ним же и подсмеивались. Всё, нахлебался! Пусть знают отныне: власть царская — от Бога, а не от многомятежного людского соизволения. Один закон в стране — царская воля! Ему одному дано право карать и миловать, дарить и отбирать. Все подданные — суть рабы царские, как бы не прозывались. А кто тому воспротивится, с теми управа короткая. Для того и нужны опричники.
Видно, услыхал Господь его молитву. Подоспели вести, что страна в великом горе, народ бунтует, винит во всём бояр и молит царя о возвращении, дабы покарал виновных и правил отныне самодержавно. Пришёл его час. С помоста Красной площади выкрикнул царь в притихшее людское море слова жгучие, звучала в них глухая угроза. Сказал, что на простой народ обиды не держит, но государиться отныне будет сам, без бояр, а для расправы с изменниками учреждает опричнину. Толпа ответила восхищенным рёвом. Народ радовался: пришла расплата за спесь и жадность боярскую. Такого яростного обожания царь не помнил даже тогда, когда семнадцати лет от роду, венчаясь на царство, он произнёс свои знаменитые слова: «Хочу всех смирить в любовь!», и вся площадь заплакала от умиления. И царь понял, что ненависть в людях сильнее любви, а зависть сильнее сочувствия.