— И молодой ведь еще…
— Совести у них, молодых, ни на грош.
— Сейчас все пошли такие.
— Нет, надо в милицию…
Марта молча принимала деньги за хлеб. Когда женщины разошлись, разнося по Шпаковке известие о чрезвычайном происшествии в булочной, продавец решила все-таки позвонить участковому инспектору.
Но дозвониться ей не удалось.
Едва она положила трубку и заняла пост за кассой, в магазин вошел инспектор.
— А я все вам звоню да звоню, — сказала Марта.
— А чего мне звонить, — ответил инспектор. — Бабы вон на весь поселок раззвонили про ограбление булочной. Много ли чего взяли?
— Да нет, — сказала Марта. — Вошел парень, схватил буханку за восемнадцать копеек и смылся.
— За восемнадцать копеек, говоришь? Прямо скажем: ограбление века. А может, он жрать захотел, просто невмоготу стало, а?
Марта смутилась.
— Вообще-то, он вроде голодным мне показался. Или пьяный… Непонятно.
— Ты что, не можешь пьяного от голодного отличить? Ну-ка опиши мне его. На всякий случай.
Тут выяснилось, что Марта и не запомнила его как следует.
— Наверно, с буровой он, — сказала она.
— С буровой, с буровой, — передразнил ее инспектор. — Вешаешь мне дело на шею, а делу-то цена — восемнадцать копеек. Вот возьми.
Он достал кошелек и вытащил двугривенный.
— Сдачи не надо. Недостачу твою я покрыл. Так что больше не звони попусту. Но ежели увидишь его еще раз — дай мне знать. Хочу познакомиться с тем, кто хотя бы по части хлеба живет уже в бесплатном времени.
IIIКабинет заведующего кафедрой научного атеизма был заставлен книжными шкафами старинной работы. Шкафы занимали две трети стены, а на свободной части висели портреты великих атеистов прошлого, от Эпикура и Тита Лукреция Кара до Бенедикта Спинозы и Вольтера.
Хотя Прохор Кузьмич и учился в Западноморском университете, но в кабинете профессора Маркерта бывать ему не доводилось. Основные интересы Конобеева лежали тогда за пределами этой кафедры, и Прохор Кузьмич не был сюда вхож.
Доцент Старцев принял его весьма любезно. Встретил в большой преподавательской комнате кафедры, провел в кабинет, предложил кофе, который сварил сам в оригинальной кофеварке, стоявшей в углу, между шкафами с книгами.
— А ведь вспомнил я вас, Прохор Кузьмич, — сказал Старцев, когда они уселись с чашечками кофе в удобные кожаные кресла. — Вы учились в нашем университете.
— Совершенно верно. Учился. Вы у нас не читали, правда, но хорошо помню лекции профессора Маркерта.
— Да, — вздохнул Валентин Петрович. — Профессор Маркерт, профессор Маркерт… Тяжелую утрату мы понесли. Какая нелепая смерть!
— Мне как раз и хотелось поговорить с вами об этом, Валентин Петрович. Не думаете ли вы, что кто-нибудь мог отомстить Борису Яновичу?
— Отомстить? Гм… Как-то не приходило в голову. Хотя… Конечно, врагов у него было предостаточно… И здесь, и за рубежом… Ну, из-за рубежа вряд ли могли дотянуться до Маркерта. Это уж слишком.
— Почему «вряд ли», Валентин Петрович? Вы не допускаете подобной возможности?
Старцев засмеялся.
— Я слишком доброго мнения о вашей службе, Прохор Кузьмич, чтоб возможность такую допустить.
— Весьма польщен, но, знаете, это не может быть вовсе исключено. Вспомните судьбу Ярослава Галана…
— Так ведь это когда было, — возразил Старцев. — И где… Время и обстановка иные. Я больше склонен подозревать обычный уголовный умысел. Преступник знал, что Маркерт будет на концерте органной музыки, и решил поживиться в пустой квартире. И вдруг случайно столкнулся с профессором, который остался дома. Допускаю, что Борис Янович вел себя довольно активно по отношению к грабителю. Он не боялся ни Бога, ни черта и сохранил физическую силу, несмотря на возраст.
— Но Маркерту стало плохо, потому он и не пошел на концерт, — возразил Конобеев.
Старцев пожал плечами.
— Мы не узнаем, что там происходило, пока вы не отыщете и не схватите убийцу, — сказал он. — И все-таки я склонен считать, что это заурядное уголовное преступление.
«И Жуков хотел бы так считать, — подумал Прохор Кузьмич. — Ему-то, да и всем нам, террористический акт закордонных злоумышленников вовсе ни к чему…»
Конобеева так и подмывало спросить Старцева про фигурку апостола Петра в кулаке покойного, но про фигурку никому, кроме оперативных работников, не было известно. И Конобеев считал себя не вправе сообщать об этом Валентину Петровичу, даже если бы тот и не преминул дать полезный совет. Впрочем, раскрытие этого факта перед кем бы то ни было строжайше было запрещено и самим Александром Николаевичем, а сейчас, когда в кармане Конобеева лежала эта бумага, касающаяся личности Старцева… Нет, Прохор Кузьмич, конечно, ничего не скажет ему про апостола Петра и странный предсмертный намек покойного.