Не все, услужливо подсказала ядовитая и подлая память. Не все, не все!..
А третий четверг ноября? Молодое божоле? Ночь, дорога? Ничего такого ты не помнишь, конечно, но я-то точно знаю, как было, и ты можешь притворяться сколько угодно, лихачить, потряхивать гривой, приглашать ее на кофеек – гадость какая! – но я, твоя память, сейчас все тебе покажу! Хочешь?..
Он не хотел. Ей-богу, он не хотел, но было уже поздно.
Даже в этом слове – «божоле» – было что-то Лёкино, веселое, присущее только ей. По крайней мере, так ему когда-то казалось. Он не любил вино, и ничего в нем не понимал, и даже слегка гордился этим непониманием. В последнее время все до одного менеджеры средней руки, вчерашние выпускники все того же ПТУ, вдруг напропалую стали разбираться в винах, бриллиантах, марках одежды, в серфингах, дайвингах, флайфишингах, тест-драйвах, хорсингах, урожаях две тысячи пятого года, лакированных ботинках и «парфюмах с феромонами». Платон Легран пополнять собой легион разбирающихся и посвященных не желал решительно, а потому не разбирался и не посвящался.
Лёка его посвятила.
Нет, конечно, он слышал о том, что в третий четверг ноября следует пробовать «молодое божоле», то есть красное вино нового урожая, и это вроде бы даже праздник там, где выращивают виноград и делают из него вино, то есть во Франции. К нему, Платону Леграну, этот праздник никакого отношения иметь не мог.
Он не выращивает виноград и не делает из него вино!..
– Ты что?! – сказала ему Лёка, когда он изложил ей все, что думает по поводу «божоле», «феромонов» и лакированных ботинок. – Это же так здорово!
– Я не люблю красное вино. Ты же знаешь, я пью виски, и точка.
– Точка, точка, запятая, – пропела Лёка, подняла ему на лоб очки и быстро поцеловала в губы. Она любила сделать что-нибудь неожиданное. – И твоя кривая рожа тут совершенно неуместна! И красное вино ни при чем!
– Как ни при чем, когда «божоле» – это и есть вино?!
– Третий четверг ноября, – торжественно объявила Лёка, – это предчувствие праздника, понимаешь? Это красные рождественские цветы, которые ставят на стол, чтобы праздник уже поскорее приходил! Это свечи, белая скатерть, горячее мясо и молодое вино в пузатом стакане! Это значит, что год на исходе и что времени осталось всего ничего, только доделать дела, подвести итоги, в последний раз собраться с мыслями перед Новым годом! Ты же не знаешь, что там, впереди! – И она длинно присвистнула. – За далью даль!..
– Ты что, – спросил Платон, прищурившись, – романтическая особа?..
– Сам ты романтическая особа, – сказала Лёка. – Мы немедленно едем в ресторан, ты оставляешь там машину, и мы надираемся красным вином. Согласен?
– Н-нет. У меня завтра с утра дела, и я не готов...
– Ты скучная, занудная, старая кляча, – объявила Лёка. Она знала, что он поедет и будет проделывать все, что ей хочется, так было всегда, и ей казалось глупым в этом сомневаться. – Ты даже не знаешь, от чего отказываешься!..
Он и вправду не знал.
По дороге она передумала и велела ему ехать в магазин, а не в ресторан, и он был ей за это благодарен.
Кажется, он даже думал тогда о том, как именно он благодарен, ядовитая колючка-память, впившаяся в сознание, проткнула насквозь твердую и надежную защитную оболочку, и те бывшие, позабытые, утратившиеся эмоции теперь вырывались наружу с тонким протяжным тоскливым свистом. Среди этих эмоций совершенно точно была благодарность.
Он не потащила его в ресторан, потому что знала: он ни за что не бросит в центре Москвы свою обожаемую машину, и не станет пить «молодое божоле», и в ресторане у них не получится «предчувствия праздника»!..
Они поехали в магазин и купили там несколько темных бутылок, украшенных странными, непривычно яркими затейливыми этикетками – как на пластмассовых йогуртовых бутылочках. Должно быть, молодому божоле полагаются именно такие нелепые этикетки, кто его знает. Еще они купили мяса, сыра и, кажется, ореховый торт, так и оставшийся невостребованным.
Как-то моментально, в два счета, Лёка соорудила ужин, и свечи были, и пузатые бокалы, и они тянули это самое божоле, как воду, и Платон все пытался его нюхать, объявив ей, что точно знает – в вине должны быть букет, аромат, послевкусие и еще «нотки», как же без них!.. Должны быть «нотки» красной смородины, горького ириса, сладкой черешни и немного жгучего перца!
Ничего не вынюхивалось – ни перец, ни черешня, ничего!.. Должно быть, он и вправду не понимал в вине.
Потом в голове зашумело, как-то приятно, успокоительно, как будто теплый ветер подул с того самого французского виноградника, где разливали в бутылки молодое вино, и свечи загорелись особенно ярко, и сквозь теплый ветер в голове Платон подумал, что у него на самом деле никогда не было такого праздника, что это только Лёка и могла придумать!.. И еще он подумал, что дело вовсе не в божоле и не в том, что нынче третий четверг ноября, а в том, что им радостно и интересно вместе, как никогда не было поодиночке, и так теперь будет всегда!..
И так на самом деле было целую вечность – до самого апреля.
– Продолжать, – поинтересовалась ядовитая старуха-память. – Или хватит пока?..
Третий четверг ноября!..
А еще на кофе пригласил, и спрашивал, сделав специальный мужественный голос, пойдет ли она!..
Должно быть, память не только отравила сознание, но и что-то сделала с его лицом, потому что астаховская секретарша Маша, едва он вошел в офис, убралась от него за перегородку и оттуда тоненьким голоском спросила, чего Платон Алексеевич желает, чаю или кофе.
– Молодого божоле, – пробормотал Платон Алексеевич. – Ведро и половник. Взболтать, но не перемешивать.
– Простите, пожалуйста? Еще раз, пожалуйста?
Он никак не мог отделаться от мысли, что Лёка где-то рядом. Всего несколько стен, какое-то количество мраморной плитки, мозаичных полов, пара фонтанов – и он ее увидит. Для этого ничего особенного не нужно, просто дойти до ее рабочего места. Он даже представил себе, как она выглядывает из-за стеклянной стены и какое у нее становится лицо.
За несколько прошедших лет они так ни разу и не встретились.
Странно – мы все время были в городе одном!..
Платон несколько раз заезжал к Павлу Астахову, и каждый раз думал, увидит он Лёку или нет, и так ни разу и не увидел. А сегодня они столкнулись нос к носу.
Должно быть, от того, что ноябрь.
Лёка тоже думала про ноябрь и про то, что день начался неудачно, меньше всего на свете она хотела увидеть свою прошлую жизнь во всей красе! У «прошлой жизни» были очки, длинный нос, вечно скособоченный на сторону шарф, пристальный, даже какой-то прилипчивый взгляд, странная манера шутить, вечно грязная машина и нелепейший желтый портфель, всегда набитый бумагами.
Ужасный человек. Ужасный.
– Елена Сергеевна, генеральный просил зайти.
Лёка сделала над собой усилие, чтобы вернуться в реальность.
Ах, да. Рабочий день. Сегодня совещание, от которого коллектив не ждет ничего хорошего, потому что всем было объявлено, что увольнения начнутся еще до Нового года и продолжатся после. А как же иначе, в Штатах кризис ипотечного кредитования, поэтому у нас в офисе увольнения!.. Что непонятно?!
– Елена Сергеевна!
– Так, – сказала Лёка и провела рукой по лицу, словно стряхивая ненужное выражение, – значит, что? Совещание отменяется?
Помощница Даша – впрочем, у них в офисе в полном соответствии с велениями времени все помощники именовались «ассистентами» – округлила глаза, а заодно и губы, как будто собралась произнести букву «о».
– Ну, что-о-о вы, Елена Сергеевна! Совещание не отменяется. Партнеры уже приехали и ждут в зимнем саду. Но генеральный все равно просил вас зайти.