– Немедленно сядьте! Вы знаете правила. Закончить сеанс могу только я.
Анабель сочувственно усмехнулась:
– Бедненький! Как будто вы ещё не знаете, что ваши правила имеют силу только для ваших – как вы это называете? – бредовых воспоминаний, ни для кого больше!
У него было чувство, что стало нечем дышать. Какая-то мысль, какое-то воспоминание засели глубоко в нём, какое-то знание, которое надо было проявить. Ибо это было для него важно. Жизненно важно. Но он просто не знал, как это сделать.
– Только не смотрите так перепуганно. – Анабель уже стояла у дверей и тихо смеялась. – Мне, в самом деле, надо уйти, но на следующей неделе я непременно вас опять навещу. Обещаю. А пока посмотрите какой-нибудь приятный сон. – И, не дав ему ничего ответить, захлопнула за собой дверь.
Он слышал звук её шагов на лестнице. Эта бестия знала, что он просто не может за ней побежать. И показывала всем, что он не держит под контролем своих пациентов. Но это последний раз, когда ей удалось его провести. Больше она не завершит сеанс против его воли. В следующий раз он возьмёт себе в помощь кого-нибудь из персонала, пусть даже придётся её связать. Он ещё не использовал всех возможностей.
Он закрыл историю болезни Анабель и вернул её в ящик стола, а в воздухе всё ещё держался аромат ландышевых духов её матери. И на миг ему почудилось, что он слышит, как её плачущий голос произносит его имя.
А потом они обе исчезли. Осталось то же, что всегда.
Глава первая
На десерт был пудинг из тапиоки[1], но аппетит удалось испортить и без него. Для этого оказалось достаточно истории с Расмусом.
– Почему ты не ешь, Лив? – Грейсон показывал на мой пудинг: блёклый и стекловидный, он колыхался на моей тарелке.
Свою собственную порцию бугорчатой слизи с ананасовым компотом он уже проглотил.
Я отодвинула тарелку к нему.
– Нет, тебе это, может, нравится. Что-то в духе британской традиции. Мне это наслаждение, увы, недоступно.
– Темнота… – пробурчал Грейсон с набитым ртом.
Генри засмеялся.
Было начало марта, вторник, солнце светило сквозь немытое, до потолка, окно школьной столовой. Оно создавало нежные узоры на стенах и лицах, покрывало всё тёплым светом. Мне даже почудился в воздухе аромат весны, но он исходил, наверно, от толстого букета нарциссов на учительском столе, за который как раз уселась моя учительница французского, миссис Лоуренс. Вид у неё был такой, будто она спала сегодня ещё хуже меня.
И всё-таки пахло весной. Грейсон, Генри и я сидели на солнце за нашим любимым столиком, в углу возле дверей, и я уже поняла, что тест по истории на завтра отменяется, – словом, об этом можно было бы вообще не думать, если бы не тяжесть в желудке из-за этой истории с Расмусом.
– В пудинге из тапио тоже есть своя прелесть.
Генри, который предусмотрительно не стал пробовать десерт, улыбнулся мне, и я, на несколько секунд забыв про свои проблемы, улыбнулась ему в ответ.
Всё ещё могло получиться. Как это любила приговаривать Лотти? «Нет никаких проблем, есть задачи».
И ведь правда. Как скучна стала бы жизнь без проблем! Хотя проблемы, которые я уже, казалось, решила, росли как снежный ком. К сожалению, именно так у меня и бывает.
Это случилось позавчера вечером, и я совершенно не представляла, как опять выйти из положения.
Генри и Грейсон готовились у нас дома к экзамену по математике, и, когда они уже со всем справились, Генри по пути к выходу заглянул в мою комнату, чтобы пожелать мне спокойной ночи.
Вот уж кого я действительно не ожидала увидеть! И не только потому, что в это время уже полагалось спать, но и потому, что характер наших отношений до сих пор оставался неопределённым и мы ничего не сделали, чтобы можно было говорить не о «несчастном разрыве», а о «счастливом примирении». Все последние недели мы, правда, без лишних объяснений стали опять держаться за руки, а раз-другой даже поцеловались, так что со стороны могло показаться, будто всё опять идёт, как прежде, или, во всяком случае, на пути к этому. Но было не так. События последнего месяца и то, что Грейсон рассказал мне о любовных историях Генри до меня, оставили свой след в виде стойкого комплекса неполноценности, сознания своей сексуальной неопытности (или, как выражалась моя мать, отсталости).
Хотя я не чувствовала себя вполне счастливой оттого, что мы опять сблизились, я бы, наверно, постаралась разобраться в этом неясном чувстве между влюблённостью и счастьем, и, если бы мне это удалось, с Расмусом не произошло бы того, что случилось.
1