— Раз так, почему же вы не везете картину в Варшаву, в Национальный музей? Там, за бронированными дверями и под охраной, она была бы надежно защищена.
— Во-первых, нельзя же вечно держать ее под замком, и в конце концов ее выставили бы снова: слишком она известна, чтобы надолго исчезнуть для публики. Так что все началось бы сначала, и вы опасались бы так же, как сейчас. А во-вторых, почему вы убеждены, что в Варшаве картина окажется защищена надежнее? Простой кражи мы не допустим и здесь, в Борах, ну а всевозможные таинственные исчезновения, о которых я говорил, за всю историю криминалистики легко пересчитать на пальцах. И вероятность такого ограбления ничуть не выше здесь, чем в Варшаве. Нет, пан профессор. Уж если нас предупредили, что кто-то хочет украсть картину, лучше всего дать вору попытать счастья. Наше преимущество в том, что мы предупреждены, а он об этом не догадывается.
— Однако... — Гавроньский, не договорив, с сомнением покачал головой. — Может, вы и правы. В конце концов, это ваше дело, а не мое. Но вы так и не ответили на мой вопрос. У вас есть какой-либо план охраны картины?
— И есть, и нет, — Вечорек вздохнул. — Я уже объяснил вам, пан профессор, что мы будем неотлучно находиться в замке и наблюдать за течением событий. Но не можем же мы все время сидеть около картины: этак воры не захотят ее красть.
— Вы меня удивляете! — вскричал Гавроньский — Кражи-то я и опасаюсь!
— Увидим, пан профессор. Доверьтесь полиции — и вы будете лучше спать.
— Конечно, конечно, — вдруг засуетился Гавроньский. — Пойдемте же со мною вниз, я познакомлю вас с хранителем.
— Охотно. Ты готова? — Вечорек обернулся к Катажине.
— Сейчас, только причешусь.
Она исчезла за дверью ванной и неслышно прикрыла ее за собой. Святой Себастьян вернулся на свое место.
— Прекрасная живопись, насколько я, не профессионал, могу судить — Вечорек подошел к картине на двери. — И старая, должно быть, пятнадцатый век.
— Да, живопись прекрасная. — Гавроньский, погруженный в свои мысли, не сразу смог переключить внимание. — Но это только копия, хотя и неплохая. Мантенья. Оригинал висит в Лувре. Он, правда, гораздо больше, примерно двухметровый. Святой написан в натуральный рост. Копия сделана сто лет назад. Прадед последнего владельца замка питал страсть к картинам, изображающим смерть. Тогда еще не было репродукций, так что заказали копию меньшего размера.
Он медленно пошел к выходу. Вечорек еще раз поглядел на святого Себастьяна. Он не любил картин, изображающих смерть.
Глава девятая, в которой пан Вильчкевич, оружейник музея в Борах, назван Заслуженным Гефестом Польской Народной Республики
Они молча стояли в коридоре, который казался Вечореку бесконечным. Гавроньский пригладил волосы и поправил галстук, но у капитана создалось впечатление, что все это бессознательно. Профессор едва заметно шевелил губами, словно говорил что-то про себя. Вдруг он спохватился, откашлялся и засмеялся.
— У меня в Варшаве осталась куча дел, и я сейчас поймал себя на том, что даю своему заместителю указания, которые не успел дать перед отъездом...
Но его смех звучал неискренне.
— Мы все страшно замотаны,-—сказал Вечорек, только чтобы вообще что-то сказать. — А тут, в замке, настоящая благодать! Вы долго здесь пробудете?
— Я-то? Несколько дней. Обычно я сбегаю сюда, когда собираюсь что-то написать. В Варшаве просто невозможно работать. Телефон, домочадцы... — Он безнадежно махнул рукой. — Вы правы. В Борах я в первый же день становлюсь совсем другим человеком. Перестаю нервничать, гуляю по парку, ко мне возвращается аппетит. Да вы на себе ощутите, как все это окружение действует на нас, горожан. Кроме прочего, еще и эта архитектура... — Он оглядел коридор, в конце которого смутно вырисовывался прямоугольник окна, сквозь которое проникал сумеречный свет.
— Все живут на этом этаже. Тут то ли шестнадцать, то ли восемнадцать комнат, часть из них пустует. А я обитаю вон там, — он указал за угол в дальнем конце коридора. — В башне, которая была сохранена при перестройке ренессансного замка, стоявшего здесь изначально. Стены толщиной в полметра, так что ко мне не доносится ни один звук, и только деревья шумят за окном. Это, похоже, единственное место на свете, где я по-настоящему счастлив...