А ведь совсем недавно, после избрания председателем сельского Совета, его больше волновало совсем другое ─ справится ли со своими обязанностями? Да-да, гордился, что избрали, доверили, и ломал голову, как бы не подкачать. Переживал, что никакого опыта нет. Вот и мотался то в Тишанку, то в Чиглу, чтобы у других уму-разуму поучиться. Вчера планировал проскочить на лошади в Архангельское. Сорвалось. Обстановка-то везде одна и та же, опыта у таких же, как он, выдвиженцев новой власти, никакого. Больше сообща советовались, как решить тот или иной вопрос. Старался как мог...
На мужиков тоже грех обижаться: в помощи не отказывали, к словам прислушивались и чем могли помогали. Даже в голову не приходило, что все так круто может перевернуться. Ведь был же наслышан о зверствах белогвардейцев к большевикам и представителям новой власти. Но как-то не зацепило, думал, пройдет стороной. Ладно, что о себе не подумал, но ведь есть жена и сын! Хочешь не хочешь, а это и их теперь коснется. Вот и лежит, ворочает мозгами, злится. Да что толку, злись не злись, а от этого мало что изменится.
Быстрей бы Яков вернулся и внес хоть какую-то ясность. Заметил, что мысли стали надоедно повторяться, крутятся вокруг одного и того же. Спать по-прежнему не хотелось. Может, выйти во двор курнуть?
Повернувшись на бок, глянул в окно. Но ничего не увидел, а жену разбудил. Она заворочалась и, приподняв голову, сонным голосом недовольно прошептала: "Спи, не кружись".
Отвернувшись, тут же уснула. ─ "С куревом лучше потерпеть", ─ вздохнул Тимофей. Было слышно, как усилился стук дождя по железной крыше. Настроение пакостное. Ветер крепчал, с силой бросая на оконные рамы струи ливня, с небольшими перерывами завывал в печной трубе.
Тимофея сейчас раздражало буквально все: и то, что так долго нет брата, и эта мерзопакостная дождливая погода, и что жена спит, будто переживания мужа ее вовсе не касаются. "Как только можно преспокойно дрыхнуть, когда нет никакой ясности? Лежит что бесчувственная деревянная колода!" ─ мысленно ругнулся Тимофей. Мысли опять переключились на предстоящий уход из дома. Подумалось, что в эту ночь небось не спят и брат жены Григорий, и член комитета бедноты Крупнов. Их пойдет на фронт трое. Григорий холостяк, ему-то полегче. От ухода к красным не отказался. В разговоре с сестрой он вчера лишь высказал свои опасения, а она лишнего намолола.
─ И надо же, спит! Намаялась! С чего намаяться-то? Ведь ничегошеньки по хозяйству не делает! Все переложила на плечи тетки. Не понять и Ермильевну ─ уж так оберегает племянницу, так радеет за нее! Своей сердобольностью она ей больше вреда приносит, чем пользы...
Ну как же длинна ночь! Когда же она кончится!.. Однако мысли в голове стали постепенно вливаться в одну бесконечную небообразную массу, глаза начали слипаться, незаметно и сон сморил Тимофея. Но сон был чутким и неспокойным. От раздавшегося в ночной тиши осторожного стука в окно, показавшегося громким и резким, Тимофей вздрогнул, сел на кровати и стал суетливо искать руками на полу теплые носки. Все, что происходило дальше, делал как в тумане. Быстро обулся, накинул пиджак и вышел без картуза. В сенях опрокинул подвернувшуюся под ноги какую-то посудину. Слышал, как заворочалась в постели жена, о чем-то спросила, но он не разобрал.
Выйдя во двор, прикрикнул на брехавшую собаку, затем открыл калитку и впустил во двор брата Якова. Тот был без лошади, видно, оставил ее дома. Прошли на погребец, где Тимофей отыскал и зажег керосиновую лампу. Яков основательно промок, с плаща стекала вода, сапоги, как ни очищал о траву, в грязи, лицо небритое, усталое. И весь он был каким-то расстроенным, мрачным. Усадив брата на лавку, Тимофей подсел сбоку и стал ждать, что тот ему скажет. Но Яков рассказывать явно не спешил.
─ Мне бы чё-нибудь попить? ─ простуженно шмыгнул носом. ─ В горле пересохло.
Тимофей сунул ему лампу и попросил посветить, а сам, открыв крышку погреба, нырнул в него и достал оттуда горшок молока.
Яков пил жадно, большими глотками, не отрываясь, до последней капли. Поставив горшок на пол, вытер ладонью губы и, видя, с каким нетерпением Тимофей ждет рассказа о поездке, все тянул, морщился, словно не знал, с чего начать.
─ Ну говори ты, брат, говори, чего как бирюк молчишь? ─ буркнул Тимофей нервозно. С детства у братьев были свои прозвища, у Якова ─ "Бирюк", этакий малоразговорчивый, вечно сам в себе. Тимофей не хотел его обижать, но так получилось, с языка сорвалось. Однако Яков на это даже ухом не повел, но... Но глаза его вдруг наполнились слезами, он отвернулся и стал суетливо вытирать их рукавом рубахи. Лицо покраснело, сморщилось.
─ Прости, брат, не хотел обидеть! Прости, ─ извинился Тимофей. ─ Так получилось, ну вырвалось! Прости за "Бирюка!
Но Яков глядел на него слезливыми красными глазами, вроде как даже не понимая о чем-то брат говорит. Потом сквозь слезы, которые уже ручьем потекли по небритому лицу и он их уже не вытирал, дрожащим, словно не своим голосом произнес страшное:
─ Братка нашего, Петьку, утром казаки убили...
Тимофей чуть не задохнулся... Так и застыл с открытым ртом, заикаясь и выдавливая из себя:
─ К-как... эт-то... убби-или?
Волнуясь, Яков стал объяснять, что казаки по чьему-то доносу схватили Петра как активиста советской власти и расстреляли в назиданье другим. Дотемна к убитому никого из родных не подпускали, потом все же разрешили забрать и похоронить. Похороны завтра. Яков помог жене брата, но остаться на ночь не мог, так как спешил в Бирюч, чтобы предупредить Тимофея, ведь такое могло случиться и с ним. Успел. Сказал Яков и о том, что в Таловой, Александровке, Тишанке и Чигле хозяйничают казаки. А еще они заняли Хреновое и Бобров.
Обхватив голову руками, Тимофей словно от дикой зубной боли стонал и ходил, ходил по дощатому скрипучему полу, произнося в адрес убийц проклятья: