Когда я вновь проснулся, был тот же день, но позже, и небольшой мужчина сидел возле меня и глядел на меня. Он был хитер, курил хитрую трубку, и рука его волновалась. И глаза у него тоже были хитрые, наверно, от высматривания полицейских. То были очень необычные глаза. Они были отцентрованы без ощутимых расхождений, но казались неспособными бросить прямой взгляд на что-либо прямое, хоть и неизвестно, была ли их любопытная несовместность пригодна для смотрения на кривые предметы. Я знал, что он на меня смотрит, лишь по тому, как была повернута его голова; я не мог ни встретиться с его глазами, ни бросить им вызов. Он был мал собой и дурно одет, а на голове у него была матерчатая кепка цвета бледной семги. Он повернул голову в моем направлении, ничего не говоря, и я находил, что его присутствие меня беспокоит. Интересно, как долго он меня рассматривал, прежде чем я проснулся.
Ты тут поосторожнее на поворотах. Похоже, очень скользкий клиент.
Я положил руку в карман, посмотреть, на месте ли кошелек. Он был на месте, гладкий и теплый, как рука хорошего друга. Установив, что не ограблен, я решил поговорить с ним сердечно и вежливо, посмотреть, кто он такой, и попросить указать мне, где участок. Я решил не презирать ничьей помощи, если она мне может, в какой угодно малой степени, помочь найти черный ящик. Я направил на него внимание и, насколько смог, — взгляд, столь же изощренный, как и любой из тех, на какие был способен он.
— Побольше бы вам удачи, — сказал я.
— Побольше бы сил вам самому, — отвечал он сурово.
Спроси его имя и род занятий и осведомись, куда он направляется.
— Я не желаю быть излишне любопытным, сэр, — сказал я, — но истинно ли было бы сказать, что вы — птицелов?
— Не птицелов, — ответил он.
— Жестянщик?
— Не он.
— Человек путешествующий?
— Нет, не то.
— Скрипач?
— Не это.
Я улыбнулся ему в добродушном замешательстве и сказал:
— Вас, хитрого вы вида человек, трудно распознать, и положение ваше отгадать не просто. Вы кажетесь очень довольным, с одной стороны, но опять-таки вы, кажется, не удовлетворены. Какие у вас претензии к жизни?
Он пускал в меня мешочками дыма и внимательно смотрел на меня из-за волосяных кустов, произраставших у него вокруг глаз.
— Это жизнь? — ответил он. — Я бы охотнее обошелся без нее, — сказал он, — ибо с нее удивительно мало проку. Ее не поешь и не попьешь, в трубке не покуришь, она не защищает от дождя, и прижать ее в темноте не ахти как приятно, если ее раздеть и уложить с собой в постель после ночи, полной портера, когда весь дрожишь от алой страсти. Она есть великое заблуждение и входит в число предметов, без которых лучше обойтись, вроде ночных горшков и заграничного сала.
— Хорошенькие разговорчики в такой великолепно оживленный денек, — пожурил я, — когда солнце гудит в небесах и шлет вниз отличные новости к нам в усталые косточки.
— Или, то же самое, перины, — продолжал он, — или хлеб, изготовленный мощными паровыми машинами. Это жизнь, вы скажете? Жизнь?
Разъясни трудность жизни, но при этом подчеркни ее сладостную и желанную суть.
Какую это сладость?
Цветы весной, величие и довольство человечьей жизни, птичья песня под вечер — ты отлично знаешь, о чем я.
Все равно, насчет сладости я не уверен.
— Трудно правильно увидеть ее форму, — сказал я хитрому человеку, — или вообще дать определение жизни, но если жизнь для вас связывается с удовольствием, то один мне говорил, что в городах она бывает более высокой марки, чем в сельских частях страны, и, говорят, самый высший сорт дают в определенных частях Франции. Вы когда-нибудь замечали, как ее много в кошках, когда они совсем еще несовершеннолетние?
Он обиженно посмотрел в моем направлении.
— Это жизнь? Не один человек провел сто лет в попытках уловить измерения ее, а как только наконец поймет ее и заведет в голове своей некоторый порядок ее, тут же, как назло, — бух в кровать и умирает! Умирает, как отравившийся
пастуший пес. Нет ничего опаснее, курить ее не покуришь, никто не даст тебе за нее ни гроша, ни полушки, и в заключение — она тебя убивает. Странное это сооружение, очень опасное, смертельная ловушка в полный рост. Жизнь?
Он сидел тут с видом человека, раздосадованного собой, и, не разговаривая, оставался некоторое время за серой стеночкой, построенной им себе посредством трубки. По прошествии некоторого времени я предпринял еще одну попытку выяснить, каким делом он занимается.
— Или вы за зайцами? — спросил я.
— Не это. Не это.
— Рабочий и путешествуете по найму?
— Нет.
— Возите паровую молотилку?
— Точно нет.
— Лудильщик?
— Нет.
— Чиновник муниципалитета?
— Нет.
— Водопроводный инспектор?
— Нет.
— С пилюлями для хворых лошадей?
— Не с пилюлями.
— Батюшки! Тогда, — растерянно заметил я, — призвание у вас весьма необычное, и мне вовсе никак не сообразить, в чем оно состоит, разве что вы фермер, как и я, или помощник кабатчика, или, может, что-нибудь по линии гардин. Вы артист или скоморох?
— И не они тоже.
Вдруг он выпрямился и посмотрел на меня с выражением чуть ли не полной прямоты, с трубкой, агрессивно торчащей из сжатых челюстей. Мир был полон его дыма. Я ощущал беспокойство, но не то чтобы его боялся. Была бы у меня с собой лопата, я бы с ним живо справился. Я решил, что самое мудрое будет подшучивать над ним и соглашаться со всем, что он ни скажет.
— Я грабитель, — сказал он темным голосом, — грабитель с ножом и с рукой, могучей, как рычаг мощной паровой машины.
— Грабитель?! — воскликнул я. Мои предчувствия подтвердились.
Спокойно тут. Не рискуй.
— Сильной, как блестящие подвижные инструменты в прачечной. И убиваю я по-черному. Каждый раз как ограблю человека, тут и пристукну насмерть, потому что нет у меня уважения к жизни ни капли. Если убью достаточно людей, в мире на всех останется больше жизни, и тогда, может быть, мне удастся прожить тысячу лет, и в шее у меня не будет стариковского треска, как только стукнет семьдесят. У тебя есть с собой кошель?
Скажись нищим и нуждающимся. Проси денег взаймы.
Это будет нетрудно, ответил я.
— У меня совсем нет денег, ни монет, ни соверенов, ни банковских переводов, — отозвался я, — ни ломбардных билетов, ничего, что можно продать, никаких ценностей. Я такой же бедняк, как и вы, и думал попросить у вас два шиллинга в помощь, на дорогу.
Теперь, сидя и глядя на него, я уже чувствовал себя более нервным, чем раньше. Он спрятал трубку и вынул длинный крестьянский нож. Он рассматривал его лезвие, пуская им зайчики.
— Даже если денег у тебя нет, — проквохтал он, — я возьму твою жизеньку.
— Послушайте, я вам сейчас что-то скажу, — возразил я строгим голосом, — грабежи и убийства запрещены законом, и, кроме того, моя жизнь мало что добавит к вашей, потому что у меня в груди хворь и через шесть месяцев я точно буду мертв. Кроме того, во вторник у меня в чайной чашке стоял вопрос о черных похоронах. Вот послушайте, как я кашляю.