— Каким органам? — обратился я.
— Обоим, — сказал сержант.
— Думаю, это будет то дерево, — сказал Гилхени.
— Меня бы это не удивило, — сказал сержант, — просуньте-ка руки под низ его низа и давайте-ка развратно пощупайте с тем, чтобы фактически убедиться, есть ли там что-нибудь помимо его собственного ничего.
Гилхени растянулся на животе в траве у основания терна и стал вникать в его интимные органы своими сильными руками, кряхтя от растяжений своих напрягов. По прошествии некоторого времени он нашел велосипедную фару и звонок, встал и тихонько положил их в карман на животе.
— Весьма удовлетворительно и самодовольно артикулировано, — сказал сержант, — и доказывает необходимость упорства, это наверняка окажется уликой, мы определенно найдем велосипед.
— Не люблю задавать вопросы, — сказал я вежливо, — но мудрость, указавшую нам путь к этому дереву, не преподают в системе государственных школ.
— У меня крадут велосипед не в первый раз, — сказал Гилхени.
— В мое время, — сказал сержант, — половина школяров в системе народного образования разгуливала с таким количеством заразы в глотках, что ее хватило бы, чтобы уничтожить весь материк России и одним взглядом вызвать увядание целого поля хлебов. Всему этому теперь положен конец, проводятся обязательные осмотры, средние начиняют железом, а плохие рвут штукой вроде когтя для резки проводов.
— Половина случаев вызывается ездой на велосипеде с открытым ртом, — сказал Гилхени.
— В наши дни никого не удивишь видом целого класса мальчиков за букварем со здоровыми зубами или с юношескими зубными протезами, изготовленными Советом графства полузадарма.
— Скрежетать зубами на полпути в гору, — сказал Гилхени, — нет ничего хуже, это стачивает лучшую их часть и косвенно ведет к циррозу печени.
— В России, — сказал сержант, — из старых клавиш от рояля делают зубы для престарелых коров, но земля это грубая, цивилизации там не слишком много, на одни шины у вас там ушло бы состояние.
Теперь мы шли по местности, полной отличных живучих деревьев, где всегда было пять часов пополудни. То был мягкий уголок мира, свободный от расследований и обсуждений, очень успокоительный и усыпительный для ума. Тут не было ни одного животного крупнее мужского большого пальца и ни одного звука, превосходящего тот, что издавал носом сержант, — музыку необычного свойства, вроде ветра в трубе. По все стороны от нас расстилалась зеленая поросль мягкого папоротникового ковра, из него и в него лезли тонкие зеленые стебли, и выставляли головы шероховатые кусты, там и сям не без приятности нарушая цивилизованность вида. Какое расстояние мы прошли по этой местности, мне неизвестно, но в конце концов мы пришли в какое-то место, где остановились, дальше не двигаясь. Сержант приложил палец к определенному месту поросли.
— Он может здесь быть или не быть, — сказал он, — все, что мы можем сделать, — это попытаться, ибо упорство — лучшая награда за упорство, а повторение — незамужняя мать учения.
Проработав недолго, Гилхени вытащил велосипед именно из этой конкретной части поросли. Он вынул из спиц прутики вереска, ощупал шины красными умелыми пальцами и придирчиво привел машину в порядок. Без единой частицы разговора мы втроем еще раз дошли дотуда, где была дорога, и Гилхени поставил носок ноги на педаль, показывая, что едет домой.
— Прежде чем я уеду, — сказал он сержанту, — каково ваше истинное мнение о тесовом ободе?
— Весьма похвальное изобретение, — сказал сержант. — Придает упругости и в высшей степени бережет белую пневматику.
— Тесовый обод, — медленно сказал Гилхени, — сам по себе — смертельная западня, в сырую погоду он разбухает, и я знаю человека, обязанного своей страшной мокрой смертью ему и ничему другому.
Не успели мы как следует выслушать, что он хотел сказать, как он уж был на полдороге от нас, а за ним парусом летело его раздвоенное пальто на иждивении ветра, поднимаемого им в силу его бурного ускорения.
— Чудак, — отважился сказать я.
— Правомочный человек, — сказал сержант, — в основном способствующий, но пылко говорливый.
Славной походкой от бедра мы вдвоем пошли своим путем домой сквозь день, оплодотворяя его дымом сигарет. Я отметил, что мы бы наверняка заблудились в полях и парках болотистой местности, если бы только дорога, к нашему большому удобству, не добралась назад в участок раньше нас. Сержант тихо посасывал свои пеньки и, как шляпу, нес на челе черную тень.
Продолжая идти, он через некоторое время повернулся в мою сторону.
— За многое в ответе Совет графства, — сказал он.
Я не понял, что он имеет в виду, но сказал, что согласен с ним.
— Одна загадка, — заметил я, — вызывает у меня боль в затылке и изрядное любопытство. Насчет велосипеда. Я никогда раньше не слыхал, что бывает детективная работа такого высокого класса. Мало того что вы нашли пропавший велосипед, вы еще нашли и все улики. Я чувствую, что мне стоит огромного напряжения верить всему, что я вижу, и я начинаю иногда со страхом смотреть на некоторые вещи — а что, если и в них придется поверить? В чем секрет вашей полицейской виртуозности?
Он посмеялся моим искренним расспросам и покачал головой с большим снисхождением к моей простоте.
— Это было плевое дело, — сказал он.
— Как плевое?
— Я мог бы и без улик в конце концов успешно найти велосипед.
— Похоже, что это легкость трудного сорта, — ответил я. — Вы знали, где велосипед?
— Знал. — Как?
— Потому что я его туда положил.
— Вы сами украли велосипед?
— Определенно.
— И насос, и остальные улики?
— Их я тоже положил туда, где они были в конце концов обнаружены.
— А зачем?
Сначала он не отвечал словами, а продолжал сильно идти рядом со мной, глядя как можно дальше вперед.
— Всему виной Совет графства, — сказал он наконец.
Я ничего не говорил, зная, что он осудит Совет графства более пространно, если я подожду, пока он продумает порицание как следует. Прошло не много времени, прежде чем он повернулся в мою сторону, чтобы снова поговорить со мной. Лицо его было угрюмо.
— Не открыли ли вы самостоятельно или, может быть, слышали разговоры про атомику? — осведомился он.
— Нет, — ответил я.
— Вас бы удивило, если б вам сказали, — сказал он мрачно, — что у нас в приходе орудует атомика?
— Еще как бы удивило.
— Она сеет несказанное разрушение, — продолжал он, — половина населения ею страдает, хуже оспы.
Я решил, что лучше будет сказать что-нибудь.
— Не будет ли целесообразно, — сказал я, — если ситуацию возьмет в свои руки главврач диспансера, а то и учителя системы народного образования, или же это — дело для главы семьи?
— Весь вагон и маленькая тележка в этом деле, — сказал сержант, — это Совет графства.
Он шел с озабоченным видом, весь поглощенный мыслями, как будто то, что он рассматривал в голове, было сугубо изощренным делом весьма неприятного свойства.
— Атомика, — решился я на вылазку, — вещь совершенно мне неясная.
— Майкл Гилхени, — сказал сержант, — вот пример человека, почти совершенно чебурахнувшегося в результате принципа атомики. Вы бы удивились, услышав, что он — почти наполовину велосипед?
— Удивился бы безусловно, — сказал я.
— Майклу Гилхени, — сказал сержант, — почти шестьдесят лет от роду, как показывает простой подсчет, и если он — это он, то он провел не менее тридцати пяти лет в езде на велосипеде по каменистым дорогам, вверх и вниз по холмам и в глубокие буераки, когда дорога сбивается с пути под напряжением зимы. Он вечно катит на велосипеде в любой час дня к той или иной конкретной цели или возвращается оттуда в любой другой час. Если бы его велосипед каж дый понедельник не крали, он уже теперь определенно был бы больше, чем на полпути.
— На полпути куда?
— На полпути к тому, чтобы самому быть велосипедом, — сказал сержант.
— Ваша речь, — сказал я, — несомненно, произведение мудрости, ибо я ни слова в ней не понимаю.