Как я уже намекал, минуты через две по возвращении с сержантом Плаком в белую контору я бы дорого отдал, чтобы мельком взглянуть на дорожный знак, указывающий направление вдоль «ствола» сосиски.
Мы едва успели полностью переступить порог, как нам стало совершенно ясно, что присутствует посетитель. На груди у него были цветные лычки высокой должности, но одет он был в полицейскую синеву, а на голове нес полицейскую фуражку с очень ярко сверкающей в ней специальной кокардой начальственной должности. Он был очень толстый и кругообразный, с минимальными руками и ногами, и обширный куст его усов щетинился от норова и самодурства. Сержант сначала отдал ему удивленные взгляды, а потом отдал ему по-военному честь.
— Инспектор О'Корки! — сказал он.
— Как понимать пустоту отделения в уставные часы? — гавкнул инспектор.
Звук, издаваемый его голосом, был груб, как будто шероховатым картоном терли о наждачную бумагу, и было ясно, что он не доволен ни собой, ни другими людьми.
— Сам я лично отсутствовал, — уважительно отвечал сержант, — по срочному вызову и полицейской службе высшей важности.
— А вам известно, что два часа тому назад человек по имени Мэтерс был найден недалеко отсюда в паху канавы у дороги с брюхом, вскрытым ножом или острым инструментом?
Сказать, что этот сюрприз серьезно помешал функционированию моих сердечных клапанов, было бы все равно как сказать, что раскаленная докрасна кочерга согреет вам лицо, если кто-нибудь решит ею вам туда угодить. Я переводил взгляд с сержанта на инспектора и обратно, а внутри у меня все трепетало от ужаса.
Похоже, что в окрестностях объявился наш общий друг Финнукан, сказал Джо.
— Конечно, известно, — сказал сержант.
Очень странно. Как ему могло быть известно, если последние четыре часа он с нами вместе ходил по велосипед?
— Какие же шаги вы предприняли и сколько шагов? — пролаял инспектор.
— Длинные шаги и в правильном направлении, — ровно ответил сержант. — Я знаю, кто убийца.
— Тогда почему же он не заарестован в заключение?
— Уже. — Где?
— Здесь.
То был второй удар молнии. Опасливо оглянувшись назад, я не увидел за спиной убийцы, и мне стало ясно, что темой частного разговора двух полицейских являюсь я сам. Я не протестовал, потому что у меня пропал голос и рот пересох, как сухарь.
Инспектор О'Корки был слишком зол, чтобы обрадоваться чему-либо столь удивительному, как слова сержанта.
— Тогда почему же он не заключен в камеру под ключ на два оборота и под замок? — проревел он.
Тут сержант впервые приобрел слегка удрученный и стыдливый вид. Лицо его стало немного краснее, чем было раньше, и он направил глаза на каменный пол.
— Сказать по правде, — сказал он наконец, — я держу в ней свой велосипед.
—' Понятно, — сказал инспектор.
Он быстро нагнулся, насадил черные прищепки на оконечности своих брюк и затопотал по полу. Только тут я заметил, что все это время он опирался одним локтем о стойку.
— Смотрите, чтобы вы исправили эту неправильность незамедлительно, — выкликнул он вместо «до свидания», — и выпрямите искривление, и посадите убийцу в клетку, прежде чем он вырвет пузырь у всей окрестности.
После этого он исчез. До нас донеслись грубые скребущие звуки по гравию, признак того, что инспектор предпочитает старомодный метод посадки на велосипед ласточкой.
— Ну вот, — сказал сержант.
Он снял фуражку, подошел к стулу и сел на него, удобно устраиваясь на своем широком пневматическом сиденье. Он вынул из кармана на животе красную материю, отцедил шары пота со своей просторной физиономии и расстегнул пуговицы гимнастерки, как будто для того, чтобы упорхнула на крыльях отбывавшая там срок беда. Потом он со всей научной точностью приступил к изучению подметок и носков своих полицейских ботинок, что было признаком сражения с некой крупной проблемой.
— Что вас беспокоит? — обратился я, к этому времени уже очень стремясь обязательно обсудить произошедшее.
— Велосипед, — сказал он.
— Велосипед?
— Как я могу выпустить его из камеры? — спросил он. — Я всегда, когда не езжу на нем, держу его в одиночном заключении, чтобы не давать ему возможности вести личную жизнь, неблагоприятную для моей неповторимости. Лишняя осторожность тут не повредит. Мне приходится ездить в длинные поездки для полицейской езды.
— Вы хотите сказать, что меня надо запереть в камеру и держать там спрятанным от мира?
— Вы, конечно, слышали указания инспектора?
Спроси, это все шутка? — сказал Джо.
— Это все шутка для развлекательных целей?
— Если вы это так воспримете, я буду у вас в неоплатном долгу, — горячо сказал сержант, — и буду вспоминать вас с подлинным чувством. Это был бы благородный жест и несказанный образец высшего великолепия со стороны покойного.
— Что?! — вскрикнул я.
— Вы, должно быть, помните, что, как я вас лично информировал с глазу на глаз, обращать все себе на собственную пользу — одно из правил истинной мудрости. Именно то, что я, со своей стороны, последовал этому правилу, и делает вас в сегодняшний вечер убийцей.
Инспектору для удовлетворения его неполноценных bonhomie и mal d'esprit требовался, как самый маленький крошечный минимум, арестованный заключенный. Ваше личное несчастье в том, что вы в это время находились под рукой, но это же оказалось моим везеньем и счастьем. Нет другого выхода, как вздернуть вас за совершение серьезного преступления.
— Вздернуть меня?
— Подвесить вас перед завтраком за дыхательное горло.
— Это крайне несправедливо, — заикался я, — это нечестно… подло… жестоко. — Мой голос поднялся до тонкого тремоло страха.
— Так мы здесь работаем, — объяснил сержант.
— Я буду сопротивляться, — крикнул я, — и буду сопротивляться до самой смерти, буду бороться за существование, даже если отдам жизнь в этой борьбе!
Сержант сделал успокоительный жест протеста. Он достал огромную трубку и воткнул ее себе в лицо; она тут же стала похожа на большой топор.
— Насчет велосипеда, — сказал он, когда она была приведена в действие.
— Какого велосипеда?
— Моего собственного. Вам не причинит неудобства, если я пренебрегу заключить вас во внутренность камеры? Не хочу быть эгоистом, но мне бы нужно внимательно продумать вопрос о велосипеде. Просто у стены, здесь в конторе, ему не место.
— Не возражаю, — сказал я тихо.
— Вы можете оставаться здесь в окрестностях под честное слово и под гласным надзором полиции до тех пор, пока мы не построим на заднем дворе высокую виселицу.
— Как вы знаете, что я не сбегу самым великолепным образом? — спросил я, думая, что мне не мешало бы разузнать все мысли и намерения сержанта, чтобы на деле побег мой удался неминуемо.
Он улыбнулся мне, насколько ему позволял вес трубки.
— Вы этого не сделаете, — сказал он, — это было бы бесчестно, но даже если бы и не это, мы с легкостью проследим след вашей задней
шины, и, кроме всего остального прочего, полицейский Лис наверняка схватит вас самолично на окраинах. И ордера не понадобится.
Мы оба посидели некоторое время молча, занятые своими мыслями; он думал о велосипеде, я — о смерти.
Между прочим, заметил Джо, я вроде помню, что наш друг говорил, будто закон нас и пальцем не может тронуть благодаря твоей врожденной анонимности.
Точно, сказал я, а я об этом и забыл.
При таком обороте дел, мне думается, аргумент этот имеет чисто теоретическое значение.
Его стоит упомянуть, сказал я.
Бога ради, да.
— Между прочим, — сказал я сержанту, — вы нашли мне мои американские часы?
— Дело рассматривается, и ему уделяется внимание, — сказал он официально.
— Помните, вы мне сказали, что меня здесь вовсе нет, потому что у меня нет фамилии, и что моя личность невидима для закона?