— Я посмотрел повсюду, куда только можно посмотреть, — сказал я.
Сержант прошел на середину пола и поднял подвернувшуюся под руку трость.
— Если мне нужно спрятаться, — заметил он, — я обязательно влезу на дерево. Людям не дано таланта смотреть вверх, они редко озирают возвышенные верхотуры.
Я посмотрел на потолок.
— Смотреть там особенно не на что, кроме трупной мухи, да и та, похоже, умерла
Сержант посмотрел вверх и указал тростью.
— Это не муха, — сказал он, — это хозяйственная постройка Гогарти.
Я посмотрел на него в упор со смешанным чувством, он же не обращал на меня внимания, а указывал на другие крошечные пятнышки на потолке.
— Вот, — сказал он, — дом Мартина Бандла, а вот — Тирнахина, а вон там живет замужняя сестра. А тут вот у нас дорожка от Тирнахиных до главной дороги, вдоль которой идет телеграфный кабель. — Он провел палкой вдоль едва видной извилистой трещинки, шедшей на слияние с трещиной поглубже.
— Карта! — воскликнул я возбужденно.
— А вот тут у нас участок, — добавил он. — Все ясно, как ясень.
Внимательно посмотрев на потолок, я увидел, что на него нанесены дом мистера Мэтерса и все известные мне дома и дороги, как равно и целые сети дорожек и кварталов, мне неизвестных. То была карта прихода, полная, надежная и удивительная.
Сержант посмотрел на меня и снова улыбнулся.
— Согласитесь, что это обворожительный блин, ребус великого недержания и феномен высшей редкости.
— Вы сами ее сделали?
— Ни я, ни кто другой ее не изготовляли. Она была здесь всегда, а Мак-Кружкин убежден, что она была здесь даже еще и до того. Трещины натуральные, равно как и трещинки.
Скошенным взглядом я провел по дороге, по которой мы шли, когда Гилхени нашел в кустах свой велосипед.
— Что странно, — сказал сержант, — это что Мак-Кружкин два года пролежал, глядя в потолок, прежде чем увидел, что это — карта превосходной изобретательности.
— Глупо, — сказал я неуклюжим ртом.
— И он пролежал, глядя на карту, еще пять лет, прежде чем увидел, что на ней показан путь в вечность.
— В вечность!
— Именно.
— А мы сможем оттуда вернуться? — прошептал я.
— Конечно. Там есть лифт. Но погодите, я вам покажу секрет карты.
Он снова поднял трость и указал на пометку, изображающую участок.
— Тут мы в участке на главной дороге с телеграфным кабелем, — сказал он. — Теперь напрягите все свое внутреннее воображение и скажите мне, какую левую дорогу встретишь, если пойдешь от участка вперед по главной дороге.
Это я вычислил без труда.
— Встретишь дорогу, пересекающуюся с главной дорогой у уборной Джарвиса, — сказал я, — где мы вернулись на большую дорогу после нахождения велосипеда.
— Тогда эта дорога — первый поворот по левой широте?
— Да.
— И вот она — вот.
Он указал тростью левую дорогу и постучал по уборной Джарвиса на углу.
— А теперь, — сказал он торжественно, — будьте добры, проинформируйте меня, что это?
Он провел тростью по неотчетливой трещинке, вливающейся в трещину большой дороги примерно на полпути между участком и дорогой у г-на Джарвиса.
— Как бы вы это назвали? — повторил он.
— Нет там дороги, — вскричал я возбужденно, — дорога в левую сторону у Джарвиса — первая дорога налево. Я не дурак. Нет там дороги.
Ей-богу, коли еще нет, то скоро им станешь. Если будешь еще много слушать речи этого джентльмена — тебе каюк.
— Но дорога-то там есть, — торжествующе сказал сержант, — если знать, как искать ее со знанием дела. И очень старая дорога. Пошли со мной, увидите все целиком и полностью.
— Это дорога в вечность?
— Она самая, только без столба-указателя. Хоть он и не сделал ни малейшего движения, чтобы выпустить из камеры одиночного заключения свой велосипед, тем не менее он ловко защелкнул на брюках зажимы и тяжело пошел вперед меня в середину утра. Мы маршировали вдоль по дороге вдвоем. Ни один из нас не говорил, и ни один не слушал, что мог бы сказать другой.
Ударивший в лицо пронизывающий ветер выхватил и унес мрак сомнения, страха и недоумения, стоявший на якоре у меня в мозгу, как дождевая туча на холме. Все органы чувств, освобожденные от агонии справляться с существованием сержанта, стали со сверхъестественной резвостью работать над истолкованием себе на пользу радушного дня. Мир звенел у меня в ухе, как большая мастерская. Величественные свершения механики и химии были очевидны во всех направлениях. Земля горела невидимой предприимчивостью. Деревья были активны, где стояли, и бескомпромиссно свидетельствовали о собственной силе. Несравненные травы повсеместно присутствовали, наделяя Вселенную своими характерными чертами. Очень трудно вообразимые узоры создавались тем, что все видимое глазом совместно сливало свои безупречные разновидности в божественную гармонию. Люди, выделяясь белизной рубашек, миниатюрно работали на дальнем болоте, трудясь в коричневом торфе и вереске. Рядом стояли терпеливые лошади со своими полезными телегами, а среди валунов холма в отдалении набросаны были крохотные овечки на пастбище. В скрытности деревьев покрупнее были слышны птицы; они менялись ветками и беседовали без лишнего шума В поле у дороги стоял ослик, тихо, как будто осматривал утро кусочек за кусочком, не торопясь. Он не двигался, голова его была высоко поднята, и он ничего не жевал. Он выглядел, как будто полностью понимал эти необъяснимые радости мира.
Неудовлетворенные мои глаза бродили вокруг. Я никак не мог увидеть довольно и с достаточной полнотой прежде, чем сделаю в обществе сержанта поворот налево в вечность, и мысли все пугались и путались в том, на что смотрели глаза.
Ты ведь не хочешь сказать, что веришь во все эти дела с вечностью?
А какой у меня выбор? После вчерашнего было бы глупо что-либо подвергать сомнению.
Все это очень хорошо, но я, надо полагать, смело могу назвать себя авторитетом по вопросу о вечности. Должен же быть предел фокусам этого джентльмена.
Я убежден, что такового нет.
Глупости. Ты деморализован.
Меня завтра повесят.
Сомнительно, но, если нам придется оказаться перед лицом смерти, мы им покажем подлинное мужество.
Мы?
Конечно. Я буду с тобой до конца. А пока давай условимся, что в вечность не ведет дорожка, найденная путем разглядывания трещин на потолке спальни деревенского полицейского.
Тогда куда она ведет?
Не могу сказать. Если бы он сказал, что дорожка ведет в вечность, я бы так уж сильно не брыкался. Но когда нам говорят, что мы вернемся оттуда на лифте, — ну, я начинаю думать, что он путает рай с ночным клубом. Лифт!
Но ведь если мы согласимся, что эта дорожка ведет в вечность, вопрос о лифте — мелочь. Это ведь все равно, что проглотить лошадь с телегой, а потом поперхнуться блохой.
Нет. Я запрещаю лифт. Я достаточно знаю о следующем мире, чтобы быть уверенным, что туда не попадают и оттуда не возвращаются на лифте. Кроме того, мы, должно быть, уже недалеко от этого места, а я не вижу, чтобы какая-нибудь клетка лифта уходила в облака.
И на Гилхени не было руля, напомнил я.
Если только слово «лифт» не имеет особого смысла. Как, например, «опустить», когда речь идет о виселице. Надо полагать, удар под подбородок тяжелой лопатой тоже можно назвать «лифтом». Если имеется в виду это, насчет вечности можешь не сомневаться, и бери всю ее целиком себе, и в добрый час.
Я все же думаю, что там электрический лифт.
Внимание мое было отвлечено от этого разговора сержантом, замедлившим шаг и прелюбопытно шарящим тростью. Дорога достигла места, где земля по обе стороны поднималась, у наших ног непомерно разрослись трава и куманика, за всем этим были спутанные предметы покрупнее, а дальше — высокие коричневые заросли, осаждаемые зелеными ползучими растениями.