Я чувствовал, что мозг мой, пытающийся браво удержаться на ногах, повалился, так сказать, на колени, но совсем упасть не соглашается. Я знал, что если потеряю сознание хоть на секунду, то совсем умру. Я понял, что мне будет никогда не проснуться снова и не будет надежды понять страшное свое положение, если я потеряю цепь горького дня, только что прожитого мной. Я знал, что он не Лис, а Мэтерс. Я знал, что Мэтерс мертв. Я понял, что придется, говоря с ним, притворяться, что все в порядке, и, может быть, сделать попытку ускользнуть в последний раз живьем к велосипеду. Я бы отдал все, что у меня есть на свете и все имеющиеся в нем ящики с деньгами, чтобы взглянуть в тот момент на сильное лицо Джона Дивни.
— У вас хорошенький участочек, — пролепетал я, — но почему он в стенках другого дома?
— Это очень простой ребус, я уверен, что вы знаете на него ответ.
— Да нет.
— Во всяком случае, это рудиментарная головоломка. Это так устроено, чтобы сэкономить на тарифах, ведь если бы он был построен, как всякий иной участок, он был бы зарегистрирован как отдельная наследственная недвижимость, и ваше удивление было бы потрясено, если б я вам сообщил, каковы тарифы на текущий год.
— Каковы?
— Шестнадцать и восемь центов на фунт, с надбавкой в три цента на фунт за дурную желтую воду, которую я бы употреблять на стал, и четыре цента, с вашего любезного позволения, за техобразование. Удивительно ли после этого, что страна находится на последнем издыхании, фермеры искалечены и нет и одного из десяти с правильно выправленным документом на быка? Я выписал восемнадцать повесток, и на следующем Суде расплата будет адская. У вас почему нет вообще никакой фары на велосипеде, ни большой, ни маленькой?
— У меня фару украли.
— Украли? Так я и думал. Уже третья кража сегодня, и еще четыре насоса пропало в прошлую субботу. Некоторые готовы седло из-под вас вытащить, если думают, что вы не заметите, счастье, что шину не снимешь, не отвинтив колеса. Погодите, я сниму с вас показания. Дайте мне сейчас описание предмета, и рассказывайте все, и ничего не опускайте, потому что что вам может показаться неважным, вполне может дать обученному следователю чудесную улику.
На душе у меня было тошно, но краткая беседа укрепила меня, и я чувствовал себя достаточно выздоровевшим, чтобы чуть-чуть поинтересоваться вопросом о том, как выбраться из этого жуткого дома Полицейский открыл толстую конторскую книгу, выглядящую, как половина более длинной книги, распиленной надвое, чтобы умещаться на узком столе. Он задал мне несколько вопросов о фаре и чрезвычайно трудолюбиво записал мои ответы в книгу, шумно царапая пером и тяжело дыша через нос, иногда приостанавливая дутье, когда какая-нибудь из букв алфавита давалась ему особенно тяжело. Пока он сидел, погруженный в задачу писания, я произвел ему внимательный осмотр. Лицо было несомненно Мэтерса, но теперь оно казалось простоватым и детским, как будто морщинки длинной жизни, достаточно явные, когда я на него смотрел в первый раз, были вдруг смягчены каким-то благотворным влиянием и практически стерлись. Теперь он выглядел так невинно и добродушно и так был озабочен записью простых слов, что во мне вновь затеплилась надежда. Холодно осматриваемый, он казался не таким уж грозным врагом. Возможно, я был во сне или во власти некой ужасной галлюцинации. Многого я не понимал и, возможно, так и не пойму до смертного своего дня: лицо старика Мэтерса, как я думал, похороненного мной в поле, — на таком огромном и толстом теле, смехотворный полицейский участочек в стенках другого дома, два других монструозных полицейских, от которых я сбежал. Но, по крайней мере, я был недалеко от моего собственного дома, и у калитки ждал велосипед, чтобы отвезти меня туда. Попытается ли этот человек меня остановить, если я скажу, что еду домой? Знает ли он что-нибудь о черном ящике?
Теперь он тщательно промокнул свою работу и протянул книгу мне на подпись, с великой вежливостью протягивая ручку за кончик. Он исписал две страницы крупным детским почерком. Я решил, что лучше будет не вступать в дискуссии по вопросу о моей фамилии, быстро изобразил под заявлением витиеватую завитушку, закрыл книгу и вручил ее ему обратно. Потом я сказал самым обыденным голосом, на какой был способен:
— Пожалуй, я теперь пойду.
Он с сожалением покивал.
— Жаль, что мне нечем вас угостить, — сказал он, — ночь холодная, и вам бы это ничуточки не повредило.
Сила и смелость все время притекали назад ко мне в тело, и, услышав эти слова, я почувствовал себя почти что опять совершенно сильным. Поводов для размышления много, но я совсем не буду о них думать, пока не окажусь в безопасности у себя дома. Я как можно скорее направлюсь домой, не глядя по дороге ни направо, ни налево. Я устойчиво встал.
— Прежде чем я уйду, — сказал я, — есть одна вещь, о которой мне бы хотелось вас спросить. У меня украли черный ящичек с деньгами, и вот уже несколько дней, как я его разыскиваю. Нет ли у вас случайно о нем какой-нибудь информации?
В ту же секунду как это было выговорено, я пожалел, что сказал это, потому что, если передо мной действительно Мэтерс, чудесным образом возвращенный к жизни, он может связать меня с ограблением и убийством его самого и предпринять какую-нибудь страшную месть. Но полицейский только улыбнулся и придал лицу чрезвычайно знающее выражение. Он присел на краешек очень узкого стола и забарабанил по нему ногтями. Потом он посмотрел мне в глаза. Он это сделал впервые, и я был ослеплен, как если бы случайно глянул на солнце.
— Вы любите клубничное варенье?
Его дурацкий вопрос раздался так неожиданно, что я кивнул и непонимающе уставился на него. Его улыбка расширилась.
— Вот если бы у вас тут был этот ящичек, — сказал он, — вы могли бы получить ведро клубничного варенья к чаю, а если этого бы оказалось недостаточно, вы могли бы получить его ванну и лежать в ней в полный рост, а если бы и это количество вас не удовлетворило, вы могли бы получить десять акров земли, намазанных клубничным вареньем по самые ваши подмышки. Что вы об этом думаете?
— Не знаю, что об этом и подумать, — пробормотал я. — Я этого не понимаю.
— Я вам это сформулирую иначе, — сказал он добродушно. — Вы могли бы иметь дом, битком набитый клубничным вареньем, и каждая из комнат была бы полна до такой степени, что дверь бы вам в нее не открыть.
Я сумел только покачать головой. Мне снова стало не по себе.
— Мне ни к чему столько варенья, — глупо сказал я.
Полицейский вздохнул, как бы отчаиваясь донести до меня ход своих мыслей. Потом его выражение стало чуть более серьезным.
— Скажите мне только вот что и больше уж не говорите мне ничего, — сказал он торжественно. — Когда вы тогда в лесу спустились с Плаком и Мак-Кружкиным вниз, каково было ваше личное приватное мнение обо всем, что вы увидели? Сводилось ли ваше мнение к тому, что все там более чем обычно?
При упоминании о других полицейских я вздрогнул и почувствовал, что опять нахожусь в серьезной опасности. Придется быть крайне осторожным. Не понятно, откуда он мог знать, что со мной произошло под властью Плака и Мак-Кружкина, но я ему сказал, что подземного рая не понял и считаю, что даже самая мелочь из того, что там произошло, и та была бы чудом. Даже теперь, вспомнив, что я там видал, я задумался, а не приснилось ли мне все это. Казалось, полицейский был доволен выраженным мною восхищением. Он тихо улыбался скорее себе, чем мне.
— Как и все, во что трудно поверить и что трудно понять, — сказал он наконец, — все это очень просто, и соседский ребенок мог бы это проделать без всякого обучения. Жаль, что вам не пришло в голову клубничное варенье, когда вы там находились, поскольку вы могли получить его целый бочонок бесплатно, и качество было бы экстра или высший сорт, на одном лишь чистейшем ягодном соке, с низким содержанием консервантов или вообще без таковых.
— Просто это не выглядело — то, что я видел.
— Вы думали, что там волшебство, не говоря уже о ловкости рук не самого низкого разбора?
— Думал.
— Но все это объяснимо, и очень просто, и, когда я вам скажу, как это все было проделано, вы удивитесь.