Остаток дня провел в компании Горелого. Вначале я поднялся к себе в номер, но Ингеборг там не обнаружил. Я предположил, что она отправилась по магазинам. Пляж выглядел полупустынным, и у Горелого почти не было клиентов. Когда я увидел его, он сидел возле своих велосипедов, выстроенных в ряд и повернутых передней частью к морю, и пристально следил за единственным взятым в прокат велосипедом, который в тот момент, по-видимому, находился очень далеко от берега. Я подсел к нему, как к старому другу, а спустя какое-то время нарисовал на песке карту Арденнской операции (один из моих коньков), или битвы за Выступ, как ее называют американцы, и подробно рассказал ему о боевых планах, порядке подхода частей, используемых дорогах, переправах через реки, взорванных и наведенных мостах, переходе в наступление 15-й армии, реальном и ложном прорыве ударной группы Пайпера и т. д. Затем я стер все это ногой, разровнял песок и нарисовал карту территории вокруг Смоленска. Там, сказал я, танковая группа Гудериана вступила в главное, решающее сражение сорок первого года. Я всегда побеждал в нем. На стороне немцев, конечно. Я стер и эту карту, опять разровнял песок и нарисовал лицо. Тут только Горелый улыбнулся, ненадолго отведя глаза от велосипеда, по-прежнему едва различимого на горизонте. Я невольно вздрогнул. Его щека — несколько неровно подогнанных друг к другу струпьев — вдруг вздыбилась, и я испугался, что посредством этого оптического эффекта — иначе не назовешь — он загипнотизирует меня и навсегда разрушит мою жизнь. Вывел меня из этого состояния голос самого Горелого. Словно откуда-то издалека он произнес: как думаешь, мы поладим? Я несколько раз утвердительно кивнул, радуясь, что освободился от чар, исходивших от его изуродованной щеки. Потом взглянул на свой рисунок, скорее набросок (хотя должен сказать, что я не самый плохой рисовальщик), и вдруг с ужасом понял, что нарисовал портрет Чарли. От этого открытия я лишился дара речи. Это было, как если бы кто-то водил моей рукой. Я поспешил стереть портрет и нарисовал карту Европы, а также Северную Африку и Ближний Восток и с помощью многочисленных стрелок и кружков иллюстрировал мою решающую стратегию, победную для Третьего рейха. Боюсь, что Горелый ничего не понял.
Новостью сегодняшнего вечера стал звонок Ханны. Перед этим она звонила дважды, но ни Ингеборг, ни меня в гостинице в то время не было. Когда я вернулся, дежурный администратор сообщил мне о звонках, и это меня не слишком обрадовало. Мне не хотелось разговаривать с Ханной, и я молил судьбу, чтобы Ингеборг вернулась раньше, чем она позвонит в третий раз. Я сидел в номере и напряженно ждал. Когда вернулась Ингеборг, мы изменили свои планы пообедать в каком-нибудь портовом ресторане и решили остаться в гостинице. И правильно сделали, Ханна позвонила как раз в тот момент, когда мы намеревались приступить к нашему скромному ужину: бикини[27] и картошка фри. Помню, как подошел к нашему столу официант и как Ингеборг, уже поднявшись, заявила, что нам совершенно незачем идти вдвоем. Я сказал, что это не важно, ужин в любом случае не остынет. За стойкой администратора я увидел фрау Эльзу. Она переоделась в другое платье и, казалось, только что вышла из душа. Мы улыбнулись друг другу и даже завели разговор, пока Ингеборг, повернувшись к нам спиной и отойдя от стойки, насколько позволял телефонный шнур, время от времени роняла фразы типа «почему же», «не могу в это поверить», «какая мерзость», «боже мой», «грязные свиньи», «почему ты мне раньше это не сказала», которые я не мог не услышать и от которых нервы у меня напряглись, как струны. Заметил я также, что с каждым подобным восклицанием Ингеборг все больше и больше горбилась, становясь похожей на большую улитку, и мне стало ее жалко; она была сильно напугана. Напротив, фрау Эльза, с сияющим лицом повернувшаяся ко мне, облокотившись на стойку, своей величавой статью напоминала классическую статую; шевелились одни лишь ее губы, открыто говорившие о том, что несколькими часами раньше произошло в прачечной. (Кажется, она просила меня не питать ложных надежд, точно не помню.) Фрау Эльза говорила, и я в ответ улыбался ей, но все мои чувства были обращены к словам Ингеборг. Казалось, телефонный шнур вот-вот обовьет ей шею.