— Давно не имел такого удовольствия, — ответил он.
— Кажется, он болен.
— Да, кажется, — сказал сеньор Пере, нахмурившись, и по его лицу было невозможно понять, что он об этом думает.
Начиная с этого момента сон развивался скачкообразно (по крайней мере, так мне помнится). Я позавтракал на террасе яичницей с томатным соком. Поднялся к себе по лестнице: навстречу спускались английские дети, и мы едва не столкнулись. Видел с балкона Горелого у его велосипедов, оставшегося наедине со своей нищетой и осенью. Нарочито долго писал письма. В конце концов лег в постель и сразу уснул. Новый телефонный звонок, на сей раз реальный, нарушил мой сон. Я взглянул на часы: было два часа дня. Звонил Конрад, без конца повторявший мое имя, словно не надеялся, что я когда-нибудь отвечу.
Вопреки моим ожиданиям, возможно, из-за застенчивости Конрада и оттого, что я еще как следует не проснулся, наш разговор получился каким-то сухим и вялым, о чем сейчас я вспоминаю с содроганием. Вопросы, ответы, интонации голоса, плохо скрываемое желание поскорее положить трубку и тем самым сэкономить несколько монет, — все это выдавало глубочайшее равнодушие. Никаких откровений, за исключением одного, идиотского, в самом конце разговора, зато четкие описания городка, гостиницы, номера, которые упорно накладывались на панораму, представленную моим другом, словно желая предупредить меня о новом порядке вещей, в который я был теперь вовлечен и внутри которого мало что значили координаты, передаваемые мне по телефонному проводу. Что делаешь? Почему не возвращаешься? Что тебя там удерживает? В твоей конторе все недоумевают, господин X каждый день справляется о тебе, и бесполезно говорить ему, что ты скоро появишься, — его сердце неспокойно и предчувствует беду. Какую такую беду? Да какая разница! Далее следовала информация о клубе, работе, играх, журналах, причем все это вываливалось на меня скопом, с беспощадной неумолимостью.
— Ты видел Ингеборг? — спросил я.
— Да нет, конечно.
После небольшой паузы последовал новый шквал вопросов и просьб: на моей работе, мягко говоря, встревожены; в клубе интересуются, поедешь ли ты в декабре в Париж встречаться с Рексом Дугласом. Меня выгонят с работы? У меня что, проблемы с полицией? Все горят желанием узнать, что за таинственная и подозрительная причина удерживает меня в Испании. Это женщина? Долг перед усопшим? Каким еще усопшим? А как, между прочим, обстоят дела с моей статьей? Ну, той, в которой я собирался обосновать новую стратегию. Казалось, Конрад надо мной издевается. Я представил себе на мгновенье, что он записывает наш разговор на пленку и его губы кривятся в злорадной усмешке. Чемпион в изгнании! Изъят из обращения!
— Послушай меня, Конрад, я дам тебе адрес Ингеборг. Съезди к ней, а потом позвони мне.
— Хорошо, сделаю, как ты говоришь.
— Превосходно. Сделай это сегодня. И сразу позвони.
— Хорошо, хорошо, только я ничего не понимаю, а мне бы хотелось быть полезным тебе по мере возможности. Не знаю, понятно ли я объясняю. Удо, ты слышишь меня?
— Слышу. Обещай, что ты сделаешь то, о чем я тебя прошу.
— Да-да, конечно.
— Хорошо. Ты получил мое письмо? Мне кажется, я все в нем объяснил. Видимо, оно еще не дошло.
— Я получил только твои открытки. На одной изображены гостиницы на фоне пляжа, а на другой — какая-то гора.
— Гора?
— Да.
— Гора на берегу моря?
— Не знаю. Гора, а рядом что-то вроде развалин монастыря.
— Ладно, скоро получишь письмо. Почта в этой стране работает просто ужасно.
Внезапно я сообразил, что не писал никакого письма Конраду. Это меня ничуть не смутило.
— Хотя бы погода у тебя хорошая? У нас тут дожди.
Не отвечая на его вопрос, я, словно под диктовку, произнес:
— Я играю…
Наверно, мне показалось важным, чтобы Конрад об этом знал. В будущем это могло мне пригодиться. Я услышал в трубке восторженный вздох.
— «Третий рейх»?
— Да…
— Правда? Расскажи, чего ты добился. Не перестаю тебе удивляться, Удо. Только тебе может прийти в голову затеять игру сейчас.