Среди причин, по которым человеческие младенцы совершенно не в состоянии добывать себе пропитание, можно выделить причины технического и умственного характера. Во-первых, изготовление орудий, требующихся для добывания пищи, и их применение по назначению требуют развитой тонкой моторики, для наработки которой детям необходимы годы. Мои сыновья в три года все еще не умели завязывать шнурки; точно так же и трехлетние дети охотников и собирателей не умели заточить каменный топор, сплести сеть или выдолбить лодку. Во-вторых, мы намного больше, чем остальные животные, полагаемся на наши умственные способности в добывании пищи, поскольку наш рацион намного разнообразнее, и используем мы намного больше видов сложных приемов добывания пищи. Так, например, жители Новой Гвинеи, с которыми я работаю, знают, как правило, отдельные названия для примерно тысячи различных видов растений и животных, распространенных в окрестностях. Они помнят некоторые сведения о местах произрастания или обитания каждого из этих видов, о его жизненном цикле, как его распознать, съедобно ли это растение или животное или может ли найти еще какое-либо применение, и как его лучше всего ловить/собирать. На освоение всей этой информации требуются годы.
Отлученные от груди человеческие младенцы не могут сами себя обеспечивать из-за того, что им не хватает технических и интеллектуальных навыков. Им нужны взрослые, которые их научат, а также будут кормить в течение одного или двух десятков лет, пока происходит обучение. Как и многие другие человеческие особенности, эти проблемы имеют прецеденты в животном мире. У львов и многих других видов детеныши должны учиться охоте у своих родителей. Шимпанзе также питаются разнообразной пищей, применяют различные приемы добывания корма и помогают детенышам находить пропитание, при этом обыкновенные (но не карликовые) шимпанзе в некоторой степени применяют инструменты. Наша особенность не является уникальной чертой, дело в том, в какой степени она проявляется: нам требуются намного более сложные навыки, чем львам или шимпанзе, и, следовательно, бремя родительских обязанностей оказывается намного тяжелее, чем у них.
В силу таких значительных родительских обязанностей для выживания потомства оказывается важна забота со стороны не только матери, но и отца. Отцы-орангутанги ничего не дают своим отпрыскам, кроме затраченной при зачатии спермы; отцы-гориллы, шимпанзе и гиббоны идут дальше и обеспечивают потомство защитой; но отцы в племенах охотников и собирателей и дают детям пищу, и достаточно многому их учат. Таким образом, человеческие привычки в добывании пропитания потребовали такого устройства общества, в котором мужчина продолжал бы поддерживать отношения с женщиной после оплодотворения для того, чтобы помочь в воспитании появившегося в результате ребенка. В противном случае у ребенка было бы меньше шансов выжить, а у отца — передать следующим поколениям свои гены. Система, принятая у орангутангов, у которых отец покидает самку после совокупления, также нам не подошла бы.
Не годится для нас и система, принятая у шимпанзе, когда с одной и той же самкой, у которой происходит течка, вероятнее всего, будут совокупляться несколько взрослых самцов. В результате такой системы отец-шимпанзе не имеет ни малейшего представления, каких детенышей в стае зачал именно он. Отца-шимпанзе это не особенно затрудняет, поскольку ради малышей своего стада он прилагает лишь весьма скромные усилия. Но в человеческом обществе отец, которому приходится прилагать значительные усилия к воспитанию ребенка, которого он считает своим, желает быть в достаточной степени уверенным в своем отцовстве, — достигая этого, например, тем, что является единственным половым партнером матери ребенка. В противном случае, его вклад в воспитание детей будет способствовать выживанию носителей генов другого мужчины.
Люди могли бы быть совершенно уверены в вопросе отцовства, будь они, как гиббоны, рассредоточены по территории разрозненными парами, в результате чего каждая самка лишь изредка может встретить какого-либо самца за исключением своего постоянного партнера. Но существуют и убедительные причины, по которым почти все популяции человека состояли или состоят из групп взрослых, несмотря на то, что в результате возникает паранойя по поводу отцовства. Причины можно назвать следующие: охота и собирательство, осуществляемые человеком, в большой степени требуют согласованных усилий групп мужчин или женщин, либо тех и других вместе; значительная часть пищи, добываемой человеком в дикой природе, располагается на участках, расположенных далеко друг от друга, но достаточно концентрированно внутри каждого участка, так что этой пищи хватает многим; кроме того, группы дают возможность лучше защищаться от хищников и агрессоров, особенно от других людей.
Короче говоря, нам самим кажется совершенно нормальной та социальная система, которая постепенно сложилась у нас под влиянием наших пищевых привычек, непохожих на обезьяньи; но по меркам человекообразных обезьян она будет странной, а по сравнению с другими млекопитающими мы в этом практически уникальны. Взрослые орангутанги обитают поодиночке; взрослые гиббоны живут обособленными моногамными парами самец/ самка; гориллы живут полигамными гаремами, каждый из которых включает в себя несколько взрослых самок и, как правило, всего одного доминантного взрослого самца; обыкновенные шимпанзе ведут достаточно неразборчивую половую жизнь в сообществах, состоящих из рассредоточенных по территории самок и группы самцов; а карликовые шимпанзе образуют сообщества из особей обоего пола, еще более неразборчивых в связях. Наши общества, как и наши особенности питания, напоминают группы львов и волков: в состав такой группы входит много взрослых самцов и много взрослых самок. Более того, мы отошли и от львов и волков в отношении того, как устроены наши общества: у людей представители мужского и женского пола объединены в пары друг с другом. В львином прайде, напротив, всякий самец данного прайда может спариваться, и регулярно так и поступает, с любой львицей, в результате чего отцовство определить невозможно. Наиболее близкой же параллелью нашим сообществам являются колонии морских птиц, таких как чайки и пингвины, также состоящие из пары самец и самка.
Люди объединены в пары более или менее моногамно, по крайней мере, официально именно это закреплено в большинстве современных государств, а о «слегка полигинных» сообществах можно говорить в отношении доныне сохранившихся групп охотников и собирателей, более точно отражающих то, как жило человечество в течение последнего миллиона лет. (В данном описании не учитывается, что, из-за наличия внебрачного секса, мы по существу стали более полигамными; к этому крайне интересному с научной точки зрения аспекту я обращусь в следующих главах.) Говоря «слегка полигинных», я имею в виду, что большинство мужчин в племенах охотников и собирателей могут содержать только одну семью, но при этом у нескольких влиятельных мужчин может быть по несколько жен. Полигиния таких масштабов, как у морских слонов, когда у могучего самца имеется несколько десятков жен, невозможна для мужчин из племен охотников и собирателей, поскольку им, в отличие от морского слона, необходимо заботиться о своих потомках. Большие гаремы, которыми прославились некоторые влиятельные люди, были невозможны до возникновения сельского хозяйства и централизованного правления, которое позволяло нескольким князьям собирать налоги со всех остальных, в результате чего стало возможно прокормить младенцев в гареме властителя.
Теперь рассмотрим, как такая общественная организация формирует тела мужчин и женщин. Во-первых, учтем тот факт, что взрослые мужчины слегка выше ростом, чем их ровесницы- женщины (в среднем примерно на восемь процентов выше и на двадцать тяжелее). Зоологу, прибывшему откуда-нибудь из космоса, достаточно было бы лишь одного взгляда на мою жену, ростом 5 футов 8 дюймов (170 см), рядом со мной, 5 футов 10 дюймов (175 см), чтобы мгновенно догадаться, что мы относимся к слегка полигинному виду.
Как, спросите вы, возможно угадать систему спаривания по сравнительной величине тела самцов и самок?
Оказывается, что размер гарема у полигинных млекопитающих растет пропорционально отношению размера тела самца к размеру тела самки. То есть, самые большие гаремы типичны для тех видов, у которых самцы намного крупнее самок. Так, например, самцы и самки оказываются одинакового размера у гиббонов, которые моногамны; самцы гориллы, у которых гарем обычно составляет от трех до шести самок, весят почти вдвое больше любой самки; а у южного морского слона гарем в среднем насчитывает сорок восемь жен, которые, весом по 700 фунтов каждая, кажутся крошечными рядом с самцом весом 3 тонны. Объясняется это тем, что у моногамных видов каждый самец может завоевать самку, а у наиболее полигинных видов большинство самцов прозябают вообще без партнерши, поскольку несколько доминантных самцов разобрали всех самок по своим гаремам. Таким образом, чем больше гаремы, тем жестче конкуренция среди самцов и тем важнее для самца быть крупным, поскольку такой самец чаще всего побеждает в схватках. Мы, люди, вписываемся в эту схему: мужчины у нас слегка крупнее, и присутствует небольшая полигинность. (Тем не менее на каком-то этапе человеческой эволюции интеллект и личность мужчины оказались важнее, чем величина его тела: у баскетболистов и борцов сумо, как правило, не больше жен, чем у жокеев или рулевых гребной «восьмерки».)