Ночь, — вернее, то, что могло называться ночью, а было серой, подсвечиваемой из-за гор солнцем туманной сыростью, — была уже на исходе, что я мог определить и не глядя на часы. Зарозовел туман, лежащий над морем, в долине речки; длинное его одеяло, сползающее с гор, местами разрывалось. Было похоже на то, что погода налаживается. Комары столбиками стояли надо мной, над потухшим костром, над сырой травой. Дикие эти комары торопились летать и в туман и в дождь — не было им помехи. Они терзали меня во сне, приснилось даже, что их собралось так много, что звон их напоминал шум лодочного мотора. Во сне я отмахивался от них, но их все прибывало, шум превратился в вой, я вышел из себя, схватил лежащее рядом ружье и выпалил по ним три раза. Ружье тотчас после стрельбы вывалилось у меня из рук и пропало в траве. А от комарья не избавился.
Намазался препаратом, и они отстали. В консервной банке вскипела вода и, пока я хлебал холодную уху, в ней заварился чай.
…Потушил костер, отошел на несколько десятков метров, вспоминая, не забыл ли чего.
За несколько часов, то есть не слишком торопясь, я должен буду пройти вон до того мыска, за которым, как мне объяснил Николай, ставят свои неводы рыбаки.
Они-то тебе и помогут, старина, к ним часто ходят катера. Да и вообще: берег становится оживленным, мало ли кто подвернется…
Со стороны моря послышался звук судового двигателя — продували цилиндры. Слух на эту технику у меня хороший, судя по всему, судно было тысячи на три водоизмещением: именно на таких устанавливаются двигатели немецкой постройки. Сквозь туман донесся скрежет выбираемой якорь-цепи — судно стало уходить в сторону моря, и скоро я перестал его слышать.
Я полюбил это хождение поутру, когда над почвой стоит влажный туман, от которого кружится голова, а солнце начинает раскручивать по небосклону свою бесконечную ленту. У моря дышится легко, йодистой свежестью. Ноги сами бегут, утверждал Николай.
С этого выступа мне стала видна в разрывах тумана та речка, которую я перешел несколько выше по течению ночью. Там была еще долина, уходящая вверх, в туман, на невысокой сопке стояло несколько одиноких высоких деревьев, а выше еще рос кустарник. Я перешел речку чуть ниже переката, где посреди течения стоял большой валун, углубился немного в лес, и скоро вышел к этому ручью, где и заночевал.
Теперь стало видно, что через два-три километра я смогу выбраться наверх, на кромку берегового вала, к которому примыкало широкое плато, клином уходящее в сторону гор. Там идет наезженная дорога, пересекающая самую широкую речку на моем пути. Место брода Николай показал мне на схемке: там нужно быть осторожным, снега с гор еще не сошли.
После длительной ходьбы побаливали ноги в паховом сгибе и в икрах, но я знал, что это должно пройти, если продолжать ходьбу.
…Студент прошел коридор и собирался уже повернуть направо, к трапу, как вдруг скрип открывающейся двери заставил его обернуться, и уже за поворотом он понял, что открыл дверь не кто иной, как Чиф. Расположение дверей в коридоре не позволяло сразу определить, из какой именно каюты вышел Чиф, но Студенту показалось, что он вышел из дверей каюты, под которой только что стоял он сам.
Чиф выбрался на верхний мостик и с ненавистью уставился на тумбу компаса: давным-давно Семен добрался и до него, выжрал из котелка один весь спирт и хоть бы залил вместо спирта воду, так и этого не сделал. Чиф потрогал ладонью стекло, за которым зияла пустота, и тяжело вздохнул. Взгляд его остановился на флюгере, который едва заметно вращался на стойке.
На палубе уже собрались все, кто только был свободен от вахты или от других забот. Ждали катера, на котором должен был убраться Третий. Восвояси.
Стоящий на верхнем мостике Чиф видел всех, но его самого не видел никто, ибо никому не могло взбрести в голову смотреть наверх, разве что кто-нибудь мельком взглядывал в небо: не надвигается ли ВЕТЕР? Чиф курил. Ему было одиноко, одиноко до колотья в боку, Чиф понимал, что это было одиночество бьющегося на ветру флюгера. Хорошо, что хоть петли у него не заржавели, думал Чиф, можно будет определить, откуда, в конце концов, дует настоящий ветер, тогда не будет так тоскливо.
Чайки галдели, бросались к воде и склевывали всякую плавающую на поверхности нечисть. Поселок был затянут плотной пеленой пыли: казалось, он закрылся дымовой завесой, чтобы отгородиться от остального мира. Солнце блестело в узорах лагуны, бросало резкие тени на склоны сопок, свет его распылялся ореолом над облаком пыли, неведомо почему поднявшимся над Поселком.
Дело сделано, подумал Чиф, дело сделано. Он представил обложку своей клеенчатой тетради, последнюю запятую и последнюю точку в последней записи.