— Мы подстраховывали друг друга, нельзя было оставлять гик на палубе, иначе он бы разбил борт.
— Спасибо за службу, друзья, но делать этого больше не следует.
— Вы плохо выглядите, господин Лейтенант, бледны и на щеке у вас большая ссадина. Скоро сутки, как вы не покидаете вахты. Отдохните, а за вас попробуют постоять гардемарины.
— Да-да, ты прав, Афанасий. Нужно отдохнуть, иначе в нужный момент я свалюсь, это будет некстати. Едва набираюсь сил, чтобы перекричать этот шум. Гардемарин Ульманн, докладывайте, если случится что-либо непредвиденное. Я постараюсь уснуть, если только это окажется возможным.
— Крепче держитесь за кончик, господин Лейтенант.
— Да, это задача — пробраться в собственную каюту. Напоследок, Афанасий… Командир не сошел с ума: его возбудили качка, шум и некоторое количество выкуренного табаку.
Все еще огрызаясь, занавешивая светлеющую даль полотнами дождя и снега, буря потихоньку отступала. Солнце настойчиво пробивалось сквозь раскосмаченные вихри туч, сквозь мутную пелену мельчайшей водяной пыли, зависшей между низкими тучами и морем. Кое-где уж взблескивали осколочки нестерпимо яркой радуги, чтобы тут же угаснуть и через минуту появиться в другом месте. Истрепанный бот зарывался форштевнем, дрейфовал. Он выдержал, построенный на берегу известными умельцами без единого гвоздя, выправлялся на волне, оживал, отдав стихии первую жертву — Степана Акулова, который был сбит волной с палубы, когда пытался закрепить срываемый такелаж. Он висел на страховочном конце, его било водой о борт, вертело в пучине до тех пор, пока не оборвался линек.
— Если бы мы шли домой, нас бы не успела застать такая буря, — уже в полный голос говорил тиммерман Иванов. — Вы ли этого не знаете, братья? Я не боюсь плетей и колодок, мне бы только увидеть своих. Нечего нам терять, братья! Еще не поздно… Слово и дело, нас предали!..
…Закипела работа, и уже к полудню следующего дня были восстановлены и отремонтированы паруса, такелаж, составлена новая мачта взамен унесенного грота.
Чиф помнил в самых незначительных подробностях вечер этого дня. Помнил, как слепила медью-казаркой в свете заходящего солнца подзорная труба в руках марсового, когда он медленно обводил ею линию горизонта в поисках Земли. Помнил, как пронзительно кричали чайки, тучами летающие над кораблем и плясавшие в таинственном ритуальном танце окончания бури. Помнил, как обострилось до ощущения физической боли чувство бессознательной тревоги, помещавшейся где-то впереди, за линией воды и неба. Он стоял на обычном месте, на юте, рядом с вахтенным рулевым и в шуме и стуке топоров почувствовал, услышал напряженно звенящее эхо. Почудилось, будто время провалилось впереди него в ту головокружительную пустоту, где заново родилось и море, и небо, и стоящий на якоре у берега странный серый корабль с дымком над ним. Едва слышное пульсирование доносилось к нему оттуда, будто сверхъестественное усилие, необходимое для того, чтобы так разорвать вечность, вот-вот должно было кончиться, не выдержав напряженности. Облака рассасывались в синеве, освещенные низким солнцем, краснеющее на глазах облако, скрывшее очертание части берега, медленно передвигалось к морю. Безотчетную тревогу излучало море, металл корабля, лица людей, небо…
Я услышал внизу встревоженные голоса, угрожающие крики, глухую возню и удары. Грянула о комингс распахнутая пинком дверь, и шум выкатился на палубу. Двое матросов вели, крепко взяв под руки, Командира, сзади тащили двух перепуганных гардемаринов. Одежда их была в беспорядке, на плече Командира поверх разорванного рукава парадного мундира сочилась кровь. Уже впоследствии я попытался припомнить, а был ли в действительности Командир одет по-парадному или нет. Но мне запомнилось, как ветром шевелило кружева его белоснежной сорочки, запятнанной кровью, мне припоминалось, не совсем отчетливо, как блестели золотые позументы на его мундире. Лицо его было бледно, но спокойно. Оделся ли он заранее, предчувствуя эту минуту, или попросил матросов разрешить ему переодеться, не знаю. Но истязали его уже одетого в парадное, об этом говорила окровавленная сорочка. Впереди шел, размашисто шагая, тиммерман, а вся исступленно дышащая толпа следовала за ним, волоча трех растерзанных пленников.
— Что здесь происходит? — вскрикнул я. — Попрошу всех оставить офицеров и отойти в сторону!
Я ринулся вниз, но меня перехватила железная рука Афанасия, стоявшего за штурвалом.
— Поздно, Лейтенант, поздно!
Его глаза лихорадочно блестели.
— Еще три дня назад все могло быть по-другому, а сейчас поздно. Я смог бы вам помочь, но с такой толпой нам не справиться. Вы навредите себе, остановитесь!