Зоя чуть приметно дрогнула и затаилась. Под закрытыми веками, под опущенными ресницами ходила темень.
Я убрал волосы с ее губ и поцеловал. Она не шелохнулась. Я водил кончиками пальцев по подбородку, по закрытым векам. Волосы лились на плечи, на грудь, опутывали руки.
Бог ты мой! — оказывается, как хорошо я тебя помню, женщина!
Я поцеловал ее в губы, потом то место на горле, под подбородком, где маленькая родинка.
— Я так хотела увидеть тебя… Фалеев. Целый год ждала…
Нет, ты не тень.
— …Целый год ждала, чтобы увидеть тебя и задавить то, что мучило меня. До последней недели я ничего о тебе не знала… я боялась и хотела… хотела узнать, что ненавижу тебя… презираю.
Она порывисто подняла голову, открыла глаза… На ресницах мерцала влага, она дышала с трудом. Она смотрела на меня, по ее лицу катились слезы… Было нестерпимо выдерживать взгляд этих остановившихся зрачков.
— Что ты сделал со мной, милый! — сказала она тоскливо.
Мы стояли на коленях и смотрели друг на друга. Она придвинулась ко мне, подняла ладонь, и ее прохладные пальцы плели что-то невыразимое на моем лице.
Хрупкие дрожащие пальцы на моих губах, глазах…
— Неужели это ты?
— Зоенька…
— Скажи, что я глупышка и что это не ты… И что так не бывает…
— Глупышка, конечно, это я.
— И я могу тебя поцеловать?.. Провести ладонью по бороде, по бровям? Я могу обнять тебя и целовать… сколько захочу?..
— Обними… и целуй, пожалуйста.
— И ты не прогонишь меня, милый? — спросила она и робко улыбнулась.
Ты получаешь свое, Фалеев… Ну и получай. Тебя рвут ее слова и эта улыбка… Тебе больно за свою подлость. Ты получаешь свое. Ну, и получай! Смейся надо мной, речка Березовая, смейтесь, далекие синие горы…
— Поцелуй теперь ты меня, Фалеев… Как ты изменился! Я немного боюсь тебя даже… Что было с тобой… милый?
— Не спрашивай.
Она отстранилась, внимательно посмотрела влажными, блестевшими в сумраке глазами.
— Тебе было плохо, да?..
— Зимой там очень холодный ветер, Заинька…
— Бедный, — сказала она неслышно. — А я хотела ненавидеть… Бедный…
Ей было девятнадцать лет, думал я. И я ни черта не знал о ней. Знал только, что после школы она поступила в геологический институт и вот уже дважды летает в поле, на остров. Знаю, что у нее есть мать где-то в Орше, но нет отца. Она одна росла, без отца — единственная дочка у матери. Мать радовалась, что вот, мол, Зоя поступила, в люди выйдет. А Зоя могла и не выйти в люди после того, что с ней тут сделали. Кто знает, что было бы, не прилети она во второй раз на остров с желанием меня увидеть? Да если бы не Карина?
А теперь она на год старше, и я знаю о ней еще меньше. Но нет, кажется, немного знаю. Знаю, что в этом папирусе. И я буду бережен с ним и буду читать его, все больше между строк.
— …Расскажи, как ты жил без меня.
Она лежала, прижавшись ко мне, и обнимала своими прохладными руками. В палатке было темно и тихо. Не слышалось ни шума речки, ни хрупанья лошади. Только Зоин голос и ее дыхание.
Оказывается, трудно ответить. Иногда мне казалось, что на белом свете есть только северный ветер — ветер, который выл и грохотал за окном, — и я. Ледяной северный ветер и маленький съежившийся человечек.
— Противный ветер, — сказала Зоя. — Несчастный человечек.
Я ругался сам с собой и еще с кем-то, кого-то изображал мерзким визгливым голоском. Я пинал стены и пел дикие гортанные песни на мне самому непонятном языке. Бывало, прилетал по санзаданию или же просто случайный вертолет, и тогда можно было получить почту и отправить свои письма.
— Я тоже написала тебе письмо. Длинное-длинное… и сама плакала, когда писала. Потом сожгла…
Летом бывает легче жить. Когда зацветает тундра, светит горячее солнце, а рядом плещется море, то ни о чем скверном не думается. Собаки звякают цепями в овраге.
Кстати, о собаках. В упряжке нашего радиста есть молодой пес. Когда Васильич вешает на шею бинокль и выходит к собакам, чтобы запрячь нарту, этот пес поднимается и начинает скакать на трех лапах, а четвертую прячет. Лапа была у него ранена в капкане еще год назад… Конечно, Васильич оставляет его и уезжает на нарте, а этого пса отпрягает побегать. Едва нарта скрывается за углом, пес отряхивается и неторопливо отправляется погулять на всех четырех, и даже не хромает. Радисту рассказали об этом, и он однажды запряг и его, несмотря на то что пес скулил и волочил четвертую конечность. Это был очень молодой, сметливый и очень ленивый пес. Он бежал на трех лапах, тормозил, нервировал всю упряжку и непрерывно скулил. Васильич плюнул в сердцах и отпряг его. Пес подождал, когда нарта скроется, встряхнулся и спокойно побежал назад на четырех.