Текущая вода… а я на берегу у костра, горящего в березняке.
И в эту секунду на поляну выбегает волк.
Нет, это был не волк, а нартовая собака, очень старая и очень лохматая. Правда, одичавшая собака, потому что за старостью ее уже не использовали в упряжке, а пристрелить, как это делается в здешних местах, ни у кого не поднималась рука или, может, просто некому было.
Этот пес уже ни на что не годился.
Он сел рядом со входом в «нутро» и замер. Пес не сводил с меня своих глаз, которые в сумраке поляны горели двумя холодными угольками. При дневном свете его глаза были светлыми, с желтизной, а в темноте светились словно непотухшие головешки в куче серого пепла.
Настоящие нартовые псы все дикие, и летом их держат на стальных тросиках у ручья в овраге и очень редко кормят. Они сидят там, у воды, и воют, подняв морды, или просто лежат себе и разглядывают небо, траву и ручей. Они дикие, но никогда не тронут человека или его маленьких детей, которые иногда приходят к ним поиграть.
У этого пса кличка не собачья: его назвали по имени хозяина, и я знал эту историю.
— Здравствуй, Маркел, — сказал я.
Пес не шевелился.
— Ты почему сегодня один?
Маркел слегка повернул голову, будто прислушиваясь к звукам позади себя.
— А… так ты не один.
Пес слушал с мрачным достоинством. Он уважал меня, хотя никогда не подходил ко мне на расстояние, опасное для него. Но он не боялся меня. Каким-то образом он чувствовал, что я его не трону, и был в этом прав. Я знал, что, закричи я на него, взмахни сейчас рукой, он прянет в сторону, глухо рыкнет и исчезнет, и я его больше не увижу. Но у нас с ним установились отношения доверия, и я думал, что он способен как-нибудь по-собачьи оценить мое к нему внимание и платить тем же; и, наверное, тоже был в этом прав.
Он привык к злобе и непостоянству людей, а теперь ему просто хотелось дружеской терпимости.
Он приходил ко мне не в первый раз, ложился на лапы, замирал, слушал музыку и наблюдал за мной. Наверное, он классифицировал меня со своей точки зрения коренника в упряжке: прикидывал, сколько я вешу, смогу ли вовремя остановить нарту, чтобы покормить упряжку, управлюсь ли, если псы рванут под уклон за убегающим зайцем.
— Прекрати, Маркел, — говорил я ему тогда, — старый остолоп, облезлая кацавейка. Прекрати, ты действуешь мне на нервы.
И Маркел прекращал. О чем он думал дальше, не берусь судить. Но о чем-то неторопливом, старческом, спокойном — это уж точно.
Иногда мы пили с ним чай. Вернее, чай пил я, а он довольствовался сахаром. Я бросал ему кусочек рафинада, но он не торопился: поворачивал его лапой, брезгливо обнюхивал, будто видел впервые, и только потом съедал. Я закуривал, а он укладывался поудобнее и опять начинал наблюдать за мной, и думать обо мне разные нехорошие вещи, и делать свои собачьи выводы.
Сейчас он лежал, огромный, со свалявшейся шерстью, а его массивные изуродованные лапы, которые за много лет протащили сотни тонн груза на тысячи километров, изредка подергивались.
Маркел ждал своего тезку и хозяина. И тот пришел.
— Здорово, Валентин, — сказал Маркел Атувье и сел на бревно.
Винтовку поставил рядом. Маркел таскал ее всегда: и когда была охота, и когда ее не было. Разрешение на «мелкашку» у хозяина давно кончилось, но он умел ее прятать вовремя от нежданных «начальников» и еще ни разу не попался с нею.
Это оружие было — ветеран, однозарядная малокалиберная винтовка выпуска 1952 года. Приклад менялся уже не один раз, а тот, который был сейчас, тоже выглядел изношенным.
Маркел отлично стрелял из нее, как и все коряки, и я даже один раз видел, как он это делал. С одного выстрела снял ястреба, который летел на высоте метров шестьдесят. По-моему, такой выстрел означал больше, чем просто умение стрелять, которым отличались все коряки.
Ястреба он убил только потому, что хотел проверить на бой новые патроны. Патроны были отличные.
— Как дела, Маркел?
Маркел неторопливо достал из кармана солдатской гимнастерки пачку «Памира», вынул сигарету и вставил ее в самодельный мундштук. Маркел выстругал его из ольхи, а дырочку прожег раскаленным гвоздем. Ему нужен был мундштук, потому что он курил сигарету дотла. После этого всегда вычищал ее веточкой или травинкой и убирал в карман.
— Как сажа бела, — ответил он и ухмыльнулся.
Даже при свете костра были видны его почерневшие, сгнившие зубы, желтые белки глаз и мешки под глазами.
— Ты чего не включаешь радио?
— Совсем забыл, — сказал я. — Я ведь уже хотел ложиться; ты сегодня немного припозднился, и я тебя не ждал.