— Я бегу в Островное…
— Ты же хромаешь, Валя, как ты побежишь? — посочувствовал Коленька.
— У нас в ручье лодка, и мотор на ходу, — предложил Вася. — Раз такое дело, то можно использовать. Справишься?
— Поможете столкнуть, а в Островном я как-нибудь причалю.
— Добро. Тогда один из нас пойдет в лагерь?
— Да. И один останется здесь. Если по пути я замечу катер, то заверну его, а с вертолетом пусть решает Карина. Но вы сами знаете, катер через пролив идет около четырех часов, поэтому даже если он уже вышел, все равно раньше десяти его не будет.
…Втроем мы столкнули тяжелую дюралевую лодку в воду и укрепили на транце «Вихрь».
— Оба бака я вчера заправил, — сказал Коленька. — Хватит до Оссоры.
— Мотор проверенный, — добавил Вася. — Только ты ручку газа не ставь на максимальные обороты, на полных оборотах мотор глохнет. Не забывай про это, а все остальное нормально.
Чтобы запустить мотор, нужно отвести лодку подальше от берега, на глубину, Коленька зашел в воду, насколько позволили голенища охотничьих сапог, потом с силой оттолкнул лодку за транец в море.
Я прогнал грушей пузырьки воздуха в прозрачном топливопроводе, отрегулировал заслонку карбюратора. Искра при легком проворачивании маховика была. Я дернул шнур стартера, и мотор сразу взревел. Я не вылетел из лодки и даже не упал на транец, как это у меня случалось, потому что забывал поставить реверс в контрольное положение.
Я прогрел мотор и плавно включил реверс переднего хода. Лодка присела, дернулась и начала быстро разгоняться.
Геологи махали руками и что-то кричали. Я поднял большой палец и жестами еще раз попытался внушить им: «Быстрее».
Все бы хорошо, только иногда забрызгивает корму. И телогрейку я зря не взял…
Вода здесь спокойная. Тут и в шторм незаметно волнения: бухта отгорожена длинной косой.
Будь внимательнее к берегу, Фалеев. Ты ведь один… Когда-то у меня был друг, опять подумал я. Постой, как это все было? Черт знает, если бы он не пошел за мной на корму… Судно только что отошло от причалов Владивостока и начало пробираться в холодном ночном море на северо-восток. В декабре в Японском море еще не было льдов, но холод уже чувствовался.
В открытый иллюминатор, если взглянуть немного наискось, еще был заметен огонь Владивостокского маяка. Я стоял около иллюминатора и дышал свежим морозным воздухом, но помогало это или нет, я не чувствовал.
Я помню, что вышел из надстройки и стал пробираться по прыгающей палубе к корме, за которой на горизонте еще светилось зарево огней большого портового города.
Я стал на корме у кнехта, там, где вибрация от вращения гребного винта ощущалась особенно сильно. Я не чувствовал мороза, хотя был в легкой рубашке. Штормило все заметнее. Фосфоресцирующая вода обтекала корпус судна и светящимися змейками разбегалась прочь.
Ярче всего свечение воды наблюдалось вокруг винта и за кормой. И я видел в этой воде дивное лицо с царственными губами, темными глазами под тенью длинных загнутых ресниц. Равнодушное лицо и такое же холодное, как эта декабрьская вода. Мне же мерещилось, что оно живет, улыбается, что шевелятся губы и вздрагивают пепельные волнистые волосы.
— Что ты там плаваешь, Люда? — сказал я. — Вода же холодная, как лед.
Я перегнулся через планшир…
Кто-то подошел и стал сзади меня. Когда корма метнулась вниз, я удержался…
— Нельзя в такой воде, цыганочка, — сказал я. — Дай руку, я тебя вытащу… Холодно…
И тогда тот, кто стоял сзади, положил мне на плечо руку.
— А я тебя везде искал.
— Это ты, Миша? Скажи ей хоть ты, что она холодная…
— Пойдем отсюда, — сказал Миша. — Видишь, как бросает. Чего тебя понесло на корму?
— Я пьяный, — сказал я. — А она холодная.
— Все проходит, — сказал Миша. — У тебя будет девушка получше, Валя. Я же знаю.
— Ничегошеньки ты не знаешь, Миха. Бесчувственный ты судовой электрик, нечуткий и бесчувственный и ни черта не понимаешь.
— Пуская я нечуткий и бесчувственный, — сказал Миша, — только у тебя должна быть девушка получше. А пока пойдем.
И он крепко взял меня за локоть и повел по шатающейся палубе. Мы еще что-то говорили, я оборачивался назад, и смотрел на далекий огонек маяка и на зарево, и тянулся туда, и не хотел идти. Мне казалось, не может все это кончиться вот так: уходит судно, а в большом портовом городе, который оно покидает, остается женщина, свет в окошке, единственная и любимая. И она уже не помнит обо мне.
Конечно, было бы проще, если бы у нее не было мужа, флотского офицера, а кроме мужа, не было бы и двух ее «очень хороших знакомых». Да и на что я мог рассчитывать, когда судно приходило во Владивосток после долгого рейса на трое суток и опять снималось в долгий рейс?