Была моя вина и в том, что не помог ей в то время, не задержался на берегу, не замедлил ритма бесконечной гонки. Красота и острота жизни, которую чувствовал я, от нее ускользала, вернее, не сумела она с чем-то справиться, найти маленькую зацепочку и вытащить себя немного над собой — не нашла свою красоту. Красота больших сумм на сберегательной книжке, которую я иногда открывал, чтобы определить, много ли ее еще осталось до полного признания в среде уважаемых и приличных людей, ее уже не удовлетворяла.
Те милые безделушки, которые я ей привозил из-за тридевяти земель — раковины, кораллы, огромную, с ногу, клешню королевского краба, панцирь настоящей галапагосской черепахи, она рассматривала с интересом и… ставила под стекло. Историю приобретения обыкновенного, вкось заточенного карандаша, который я тихо снял с бечевки в маленькой, залитой водой и смертельно пустой каютке яхты, которая принадлежала Капитану Уильямсу, она тоже выслушала со вниманием, как и историю об этом голубоглазом человеке, и вздохнула:
«Но я не понимаю, зачем это все нужно: одиночные плавания, гонки вокруг белого света по океану, — ради чего, каковы результаты, если опустить все эти рекорды? Ведь бессмысленно, не правда ли, бесполезно?»
Я смешался тогда, хотя знал, что́ ответить, побоялся, что она не поймет. А теперь думаю, что ответить нужно было.
Как мне стало известно, пустоты в природе не существует, и тот молодой нахал с черной бородкой и при галстуке, который мне попадался неподалеку от нашего дома, а один раз даже в подъезде нашего дома, имел более веские основания поглядывать на меня с иронической улыбкой. Что ж, я сам допустил, чтобы пустота эта заполнилась не мной. Отвратительна была сама мысль сводить с Офелией счеты, подкарауливать ее и ловить с поличным. Может быть, это не легкий флирт от нечего делать, а более серьезное чувство, и я тут не к месту?
В тот последний день она встретила меня как никогда настороженно и отчужденно. Я заметил ее собранность и внутреннюю напряженность и понял, что и ей уже невыносима та атмосфера неопределенности, которая над нами повисла: выбор казался неизбежным. В общем-то я постарался взять на себя самую тяжелую часть необходимого решения.
«Я все понимаю, Офелия, не стоит лишний раз выплескивать всю горечь недоразумений. Подожди несколько минут, я схожу за бутылочкой коньяка и мы с тобой кое-что повспоминаем, правда?»
…Я рассказал ей, как мы познакомились, как молоденькая студентка сбега́ла на свидания с лекций и как ее ожидал в скверике напротив выхода в порт, там, где стоят в самом начале аллеи два огромных якоря, — памятник первооткрывателям, — морячок дальнего плавания. Она слушала с непониманием, явно написанным на ее лице, перебивала сначала мой рассказ саркастическими замечаниями и поправками, из чего я заключил, что ту, давнюю историю, она помнит во многом лучше меня и, как ни странно, с более тонкими и полузабытыми мной подробностями. Но остановить меня она не сумела, и когда я рассказал, как много хорошего было в начале нашей совместной жизни, она растерянно замолчала. Потом покорилась этой истории, похожей на сказку, которая произошла неизвестно с кем и неизвестно когда. Да и коньяк сделал свое дело: она расплакалась, захлюпала носом, стало жаль этой красивой сказки.
Процедура развода требовала некоторого времени, и, вернувшись из очередного рейса, я дал отпускную теперь уже не моей Офелии, — да теперь уже, наверное, и не Офелии, — отпускную вместе с вещами и квартирой. Она казалась настороженной, даже ожесточенной, будто собиралась отомстить мне за те байки, которыми я накормил ее в последнюю нашу встречу. Но, к ее чести, а может, она уже стала меняться, — удержалась, оставшись на холодной высоте, и не испортила последнего свидания визгливыми обвинениями и упреками.