Шумела Березовая, негромко играл оркестр под управлением Рэя Конниффа.
— А какие новости у тебя, Валентин?
— Я сегодня видел на сопке скелет сивуча — его даже не растащили росомахи. Я сфотографировал его и зарисовал. Потом ходил по речке, купался около камней, а перед твоим приходом читал книгу. До сегодняшнего дня было мало интересного.
— Покажи, как ты нарисовал, — сказал Атувье.
Маркел никогда не говорил, что именно на рисунках не так нарисовано, что ему не нравится, а что нравится. Он сидел сзади, когда я рисовал, и не шевелился. Он мог сидеть сколько угодно, и на него не действовали мухи и комары. Он разглядывал меня и возникающий на бумаге рисунок, не мешал вопросами и болтовней. В такие минуты я прощал ему его присутствие, потому что кочка не могла вести себя тише, чем он. И он сидел до тех пор, пока я не заканчивал или бросал рисунок.
Но потом Маркел всегда просил у меня этот листок и долго разглядывал его, держа как живого теплого птенца.
Однажды я сказал ему, что рисунки так не смотрят: их нужно отодвигать от глаз на некоторое расстояние, чтобы одним взглядом можно было схватить весь рисунок. Он послушался, но потом опять стал смотреть их так, как раньше, держа в полусогнутой руке, как птенца.
В отместку я заставлял Маркела позировать, и он безропотно сидел на пороге дома в Ягодном, пока я рисовал сорванную дверь, выбитые стекла в рамах окон и заросшую густой травой завалинку.
Брошенные мертвые дома не угнетают меня, нет. В конце концов так получилось, что люди покинули поселок и уехали жить и работать в другие места. Но эти люди оставляли здесь что-то и иногда, наверное, слишком много, уезжали отсюда, оборачивались с борта судна и плакали. Какое там, я не сентиментален! Просто все так и было, и я в этом уверен; и нечего делать вид, что я скорблю и меня все это угнетает.
Но дело в том, что все, что они тут оставили, время победило. Вряд ли кто-нибудь сюда вернулся, чтобы поклониться дорогой могилке, слишком непросто сюда добраться.
А время, прущее из земли сытой зеленью, все человеческие следы, пороги, завалинки, привязанности, постоянство, любовь и ненависть, добро и зло загладило, затерло.
Нет, слишком уж глубокомысленно.
Просто: был человек, и было его место. Не стало человека, и место забывает о нем.
Коряк был частью этой природы; может, и он забыл?
Вот он сидит и рассматривает мои рисунки. Он не стар еще, я знаю, но эти желтые белки глаз, испорченные прокуренные зубы, темная редкая щетина… На спутанных, месяцы не мытых волосах укрепилась жалкая кепчонка с большим козырьком и иероглифами на правой стороне, такие иногда выбрасывает море на восточном берегу, у нас на маяке их называют «привет из Японии». Зачуханная армейская роба, дырявые сапоги…
— Сколько тебе лет, Маркел?
Маркел исподлобья взглянул на меня, неторопливо достал сигарету, вставил ее в мундштук, прикурил от тлеющей веточки.
— Скоро тридцать шесть, однако.
Он жил на острове двенадцать лет, с тех пор, как приехал из Ивашки. Он здесь родился, в землянке за первой лагуной; наверное, поэтому вернулся. Где-то здесь были похоронены его дети, где-то здесь утонула жена. Теперь он остался один и доживал свой срок у сгнивших корней своих. И был обречен на забвение, так же, как юкольник здесь, на берегу, и тот дом в Ягодном.
Жил он тем, что сдавал весной госпромхозу добытую за зиму пушнину, а в обмен закупал продукты, табак, водку. Летом он не хотел работать на госпромхоз, собирать ягоды и грибы, — собирал их для себя. Он ловил рыбу в устье Гнунваям, вялил юколу для собак и приторговывал икрой с геологами и прочим сезонным людом. Продуктов, табака и водки ему хватало до весны, а потом он сдавал пушнину, и ее принимали, потому что в госпромхозе он числился промысловиком. А в обмен закупал продукты, табак и водку. Это был тоскливый неизбывный круг.
— Да не держи ты так рисунки, Маркел. Сколько тебе говорить.
Маркел поднял голову, и в косых щелках на его лице я увидел глаза, похожие на глаза одичавшей собаки.
2
Да, где-то здесь ходит медведица с медвежонком. Эти следы — большого медведя и маленького — я видел здесь же и в прошлом году. Особенно много их было на речном песке у самого устья речушки, которую на маяке называют Северной.
На острове раньше не было медведей, а те, следы которых были на речном песке, пришли с Камчатки зимой, по льдам пролива. Медведи начали размножаться, и сколько их теперь на острове, никто не знал. На Северной было по меньшей мере двое, мать и детеныш, и их следы я видел. Наверное, в долине Северной они облюбовали себе базу, ловили в устье рыбу и собирали на склонах ягоду.