«Значит, драться?»
«Значит, драться».
Оказалось, его действительно не так легко было списать. В конторе у него были знакомства, были люди, которые пользовались его услугами, и большими и малыми, не зря же он добывал столько пушнины. Только через год мне удалось проводить его на рабочий берег. Он не косился на меня и попрощался запросто.
«Ну, что ж, твоя взяла, Николай, да только это на время».
После его отъезда мне уже откровенно сказали, что я выжил его из-за того, что он мне не нравился, из ненависти-де. Конфронтация стала ожесточенной. Теперь уже никто не скрывал своих целей и намерений, явно не совпадающих с общими, прежде почитаемыми. Но и меня не так легко было сбить с пути истинного. По-прежнему мне приходилось работать наравне со всеми, и по-прежнему я возвращал людей к тем традициям. Прошло уже три года, как я сюда приехал, ситуация, как мне казалось, менялась немного к лучшему. Появились единомышленники и у меня, люди, в которых я был уверен и которые меня поддерживали сознательно. Меня иногда мучает один вопрос: не бессмысленно ли это? Да, искусственно созданная атмосфера, призванная изменить человека хотя бы чуть, атмосфера, в которой еще нет признаков естественного воздуха. Ведь капэдэ ее невелик, несколько процентов.
Николай выгреб из костра не успевшую обуглиться книгу, показалось — что-то интересное: это был пушкинский «Медный всадник».
Но эту работу проводить нужно. Ведь видна возможность успеха, заметна и целесообразность. Только вот в последнее время я уже не так стоек: устал. Да и начал подозревать, ЧТО виной этой вроде бы гладкой податливости — п р и с п о с о б л я е м о с т ь. Раз ТАК нужно, мы станем с виду такими. А то, что у нас внутри, никого не касается. Сколько же нужно времени и сил, чтобы результаты оправдали эту работу?
…Мы сидели на каменистом выступе берега, у ног плескался прибой, с шуршанием гальки откатывался прочь и опять наваливался на низкую косу.
— Расскажу тебе и об Огольцове Игоре Ефимовиче, слушай, старина Афанасий. Это быль, которую донесли легенды, а памятник на берегу ты и сам видел.
Предания доносят, что приехал он налегке, у него не было самого необходимого, даже постельных принадлежностей и посуды, кроме грязновато-зеленого цвета кружки с отбитой ручкой. Чтобы пить из нее чай, хозяин держал горячую кружку за ободок всеми пальцами, не знаю уж что за удовольствие? Наверное, привык или она ему была чем-то дорога. Ему отдали матрас, одеяло и посуду из того запаса, который пополняет уезжающий отсюда люд. Квартиру он выбрал себе на втором этаже, обставлена она была по-спартански, то есть ничего, кроме штатной мебели, там не было. Знакомство с местом жительства и работой он произвел без лишних слов, как человек, принявший необходимость или неизбежность жизни в таких условиях. Планами он не делился, предположить, на сколько лет он сюда приехал, трудно. Приехал, да и все. Может, он собрался жить здесь пять, десять лет, а может, и до конца жизни, как оно в данном случае и произошло. Жил рядом со всеми, работал, ходил на вахты наравне с другими, но в то же время ему удавалось оставаться одному. Дело не в том, что молчаливая замкнутость не позволяла другим проникнуть за порог этой его тайной жизни, а в его, по всей вероятности, неинтересе к другим людям, который исключал праздное любопытство. Работал так, как необходимо было работать, и относился ко всему без лишних слов. Работал, и все. Люди сначала не могли простить ему того упорства, с каким он старался держаться на расстоянии ото всех остальных. Но к нему тоже нужно было притерпеться и притереться, и к нему притерпелись и притерлись. Как я тебе уже рассказывал, публика сюда попадает разная, сезонная, на год-два-три, а потом прости-прощай. Тут ходили куплеты такого рода: «Как бы мне, рябине, с острова сорваться, я б тогда не стала больше вербоваться». Огольцов Игорь Ефимович пережил всех! Он встретил на рабочем берегу несколько поколений итээровцев, инженеров и начальников и проводил столько же. Ко всем тем глубоким внутренним процессам, которые здесь происходили, к семейным катаклизмам, жизненным драмам, маленьким и большим торжествам он относился со спокойствием сфинкса.
— Э, да ты начал приукрашивать, Коля! Мне хочется спросить, это что́, твоя обработка легенды или уже пошла чистая беллетристика?
— Ничуть! Ты не иронизируй, Афанасий. Я провел, насколько это оказалось возможным, расследование судьбы этого человека. Я вызнал у старожилов даже те полузабытые детали и штрихи легенды, которые под наслоением времени, чужих слов и благодаря свойству памяти забывать казались уже штрихами другой легенды, а их нужно было очистить и поставить на место. Я изучил единственное письмо, найденное после его смерти, я прочитал вахтенные дневники за те годы, что он здесь жил, я проследил его последний путь, восстанавливая в воображении логическую цепочку в тех местах, где она обрывалась. Результаты нельзя назвать строго научно обоснованными, в сущности, большей частью вся воссозданная история отдает эмпирикой, но остальное ты сам можешь додумать или исправить.