— Не огорчайтесь. Не все такие чурбаны, как я или те люди, которых вы приводили сюда. Есть и такие, которые разбираются в цветах не хуже вашего. А научиться любить и понимать цветы еще никому не поздно, это я вам говорю.
Флора вытерла слезы и доверчиво положила свою ладошку на руку Студента.
— Мне интересно будет у вас узнать, — запнулся Студент, — кто вы такая и почему находитесь в таком месте?
Женщина улыбнулась — ну и манеры! — но сказала ему сразу и просто:
— Я давно здесь живу. Вернее, там, где встречаются люди. Потому что они сами меня и выдумали. Я женщина-цветок. Для сохранения и поддержания репутации мне приходится выращивать и выводить новые цветы, а это целое хозяйство. Но оно мне не в тягость, нет, нет! Мне помогают Иван и Афанасий: они делают самую тяжелую работу и охраняют меня. С той поры нам троим пришлось немало потрудиться: ведь нужно было подыскать хорошее удобное место, где могли бы круглый год расти и распускаться цветы, нужно было устроиться на этом месте, культивировать землю и вообще — сделать массу нужных вещей. — Она рассмеялась. — Ну уж Афанасий мог быть с тобой повежливее. Но вежливым ему быть трудно: когда-то он обживал эти места, и ему неприятно видеть, что иногда делается здесь сейчас. А вы начали динамитом баловаться, — сказала она с укоризной. — Где ж ему сдержаться?
Студент в душе поблагодарил луну за то, что она светит все-таки недостаточно ярко для того, чтобы можно было рассмотреть, как он покраснел.
Флора взглянула на него пристально и отвернулась.
Студент видел сбоку ее грудь с наивно торчащим соском-цветочком, сиротливым одиноким цветочком. Флора посматривала искоса на Студента, а тот думал, что уж Повариха на него так бы не смотрела.
Вздохнув, женщина погладила листок, взяла Студента под руку и повела дальше. Они вышли на краешек большой поляны, поросшей кустарником, и увидели сидящих на обрыве Ивана и Афанасия. Они курили и о чем-то негромко разговаривали.
— Я их часто вижу в этом месте, — тихо сказала Флора. — Сидят вот так, рядышком и часами смотрят вниз.
Студент видел за бровкой обрыва, на которой, свесив ноги, сидели двое мужиков, странное свечение, зарево, он обратил внимание на него, еще когда они с Афанасием подлетали к этому месту. Внизу было или множество городов, или один громадный — на всю землю — город. Шел оттуда гуд, покряхтывание, жужжание как бы огромного шмеля, запутавшегося в траве, или отдаленный вой готового разнестись вдребезги от немыслимой перегрузки электромотора.
— Понастроили, — бормотал Афанасий. — Развели двунадесять языков, а договориться между собой не могут. Чем это все кончится, бес их знает?
— Того и гляди, все рассыплется, — подтвердил Иван. — Раннее зажигание: вразнос пойдет.
— А если пойдет, то что с нашей хозяйкой будет?
Они оба задымили, размышляя о неизвестной Студенту перспективе.
Флора потянула Студента за рукав и повела за собой.
— Скоро утро. Нам пора прощаться.
Она сорвала несколько стебельков и дала их Студенту.
— Это тебе на память, — она лукаво улыбнулась. — Думаю, что ты не забудешь женщину с цветами, как не забыл ту, купающуюся. А подсматривать все-таки нехорошо, — еще раз поддела она его и снова пристально всмотрелась в Студентово лицо.
Студент опять покраснел и споткнулся от смущения. Флора со смехом поддержала его под руку и чмокнула в щеку, отчего Студентово лицо пошло пятнами.
— Ой! Как забавно ты смущаешься! Я рада, что ты так хорошо смущаешься: значит, тебе предстоит стать сильным.
Они вернулись по тоннелю в пещеру, и Флора сразу посерьезнела.
— Может быть, мы уже не увидимся. Но, если ты очень захочешь, то наша вторая встреча может состояться. А теперь иди, а то днем у меня нельзя находиться: я теряю все свои проницательные качества, как говорит Иван.
Студент топтался у выхода, не зная, что и сказать или что сделать для этой хрупкой нематериальной женщины-цветка.
— Ну, иди, иди, — прошептала Флора и долгим взглядом посмотрела в глаза Студенту. На ресницы ее опять навернулись слезы, она всхлипнула и убежала.
Когда Огольцова Игоря Ефимовича нашли и проследили за его действиями, начиная с того момента, как он сломал ногу и не мог, естественно, двигаться как здоровый человек, стало ясно, что конец его был предопределен. И не потому, что было почти невозможным преодолеть те сорок километров, которые его отделяли от людей, от жизни, нет. Обречен он был потому, что знал — эти сорок километров он преодолевать не станет: незачем. Это был его итог: незачем держаться за то, что перестало иметь для него какую-либо цену. Как ни было страшно думать об этом, но, зная погибшего, можно было прийти к мысли, что он за жизнь не боролся.