ЖАН.
Вы глумитесь надо мной, месье Соломон. Это не очень-то любезно, я вас с великим почтением всегда, не можете не быть в курсе.
МЕСЬЕ СОЛОМОН.
Жано, следите за тем, как вы говорите, язык надо уважать. Не пытайтесь и его трахнуть. Ребёнка вы ему не сделаете, смею вас уверить. Самые большие писатели пробовали, но ничего хорошего у них не родилось. Обойти тут что-либо невозможно. Грамматика безжалостна, и пунктуация тоже. Мадемуазель Кора, быть может, всё же найдёт себе другого, менее молодого. Спокойной ночи.
Месье Соломон повесил трубку. Жан некоторое время слушает гудки, потом кладёт трубку. В этот момент Алина зажигает свет. Она стоит в дверях и внимательно смотрит на Жана. Пауза.
ЖАН.
(Растеряно)Алина, я впутался в любовную историю с женщиной, которой шестьдесят пять лет, если не больше, и я не знаю, как из неё выбраться.
АЛИНА.
Ну если это любовная история...
ЖАН.
Это любовная история в общем смысле, не лично с ней.
АЛИНА.
Из жалости?
ЖАН.
Нет. Просто есть вещи, которые я не могу допустить. Я не могу смириться с тем, что становишься старым и одиноким… Я с ней стал… в порыве возмущения, а теперь не знаю, как из этого выпутаться… Она решит, что я её бросил потому, что она старая, а ведь на самом деле наоборот, я начал с ней поэтому, и бросаю вовсе не потому, что она старая…
АЛИНА.
Как долго это тянется?
ЖАН.
Не знаю. Надо посмотреть в твоей энциклопедии…
АЛИНА.
Не валяй дурака!.. (пауза)Кто она?
ЖАН.
Бывшая певица. Кора Ламенэр.
АЛИНА.
Не слыхала.
ЖАН.
Естественно, она пела до войны.
АЛИНА.
Когда ты видел её в последний раз? (Жан не ответил.)Когда?
ЖАН.
Я от неё.
АЛИНА.
Интересно! Похоже, там у тебя дело спорится…
ЖАН.
Не будь змеёй. Если бы ты меня выгнала и сказала бы "прощай", я бы тебя понял, но змеёй быть не надо. Ты ведёшь себя, будто я тебе изменяю с другой женщиной. Но это ведь совсем не то.
АЛИНА.
Потому что она уже не в счёт, она перестала быть женщиной?
ЖАН.
(пауза)Ты слышала про виды животных, которым грозит полное исчезновение с лица земли?
АЛИНА.
Ах вот что, ты действуешь по экологическим соображениям?
ЖАН.
Не будь змеёй, Алина, не будь змеёй…
АЛИНА.
Какая она?
ЖАН.
Не очень видно, сколько ей. Зависит, конечно, от того, как смотреть. Если глаз злой… Если глаз ищущий, то всегда можно что-то найти. Конечно, морщины, кожа увядшая, вялая, обвисшая… Если не придираться, если забыть про её грифельную доску…
АЛИНА.
Господи, что ты несёшь? Какая грифельная доска?
Жан встал, взял с полки словарь, читает.
ЖАН.
Грифельная доска – счёт продуктов и выпивки, взятых в кредит. Примеры. Он весь в долгах, у него везде грифельные доски. Цвет синеватый, пепельный. Понимаешь? Мадемуазель Кора вся в долгах. Шестьдесят пять лет, даже больше. Учитывая синеватый, пепельный цвет этого камня… Получается тяжело. Жизнь открыла ей счёт, и он всё возрастает.
АЛИНА.
И ты пытаешься его уменьшить?
ЖАН.
Я сам не знаю, что я пытаюсь… Жизнь берёт у тебя многое в долг, а ты всё ждёшь, что она тебе его отдаст… …а потом наступает момент, как с мадемуазель Корой, когда ты начинаешь чувствовать, что теперь поздно, что жизнь никогда тебе не возместит того, что должна, и тогда тебя начинают терзать страхи… То, что мы, добровольцы, называем "страхи царя Соломона".
АЛИНА.
И тогда ты решил отдать долг мадемуазель… как её?
ЖАН.
Кора. Кора Ламенэр. А меня зовут Марсель Прокляд.
АЛИНА.
Короче, ты пытаешься вернуть мадемуазель Коре то, что ей задолжала жизнь, поскольку в шестьдесят пять лет уже нельзя ждать, пока жизнь с ней сама рассчитается?
ЖАН.
Надо попробовать, что поделаешь. Вот уже шесть месяцев, как я работаю на SOS, это вопрос профессиональной совести.
АЛИНА.
И теперь ты чувствуешь, что зашёл слишком далеко, и не знаешь, как из этого выпутаться?
ЖАН.
Заметь, я сам понимаю, что это сугубо временная ситуация. Она знает, что я негодяй и что в конце концов её брошу. Это такой репертуар.
АЛИНА.
Какой репертуар? Что ты несёшь?
ЖАН.
Так всё происходит в жанровой песне. Это её репертуар. Она только их и пела. В этих песнях всегда всё плохо кончается. Этого требует жанр. Женщина там либо бросается в Сену со своим новорождённым ребёночком, либо парень убивает её, либо дело кончается гильотиной, либо туберкулёзом и каторгой, либо все это происходит одновременно. Тут ничего не поделаешь, можно только слёзы лить.
АЛИНА.
Да ну тебя к чёрту, ты нагоняешь на меня тоску. Что ты будешь делать?
ЖАН.
Если ты скажешь: либо ты, либо она…
АЛИНА.
Не рассчитывай на меня. Это слишком легко.
ЖАН.
Когда мадемуазель Кора спала в моих объятиях, мне стало по-настоящему страшно, потому что я почувствовал, что мне легче задушить её, когда она счастлива, чем бросить. Мне надо было только чуть крепче её сжать, и мне больше не пришлось бы причинять ей горе. Она такая одинокая, такая несчастная и подавленная, что мне хотелось её удавить совсем. Понимаешь?
АЛИНА.
Более или менее.
ЖАН.
А потом я понял, что это не она такая, а я. Она не сознает, что она старая, несчастная и подавленная. Сила привычки. К жизни привыкаешь, как к наркотику. Я удерживал её с таким усердием, с которым я ещё никогда ничего не делал в своей жизни. Но невозможно любить что-то больше всего на свете, когда это что-то – женщина, которую ты не любишь. Никогда не следует любить кого-то, если ты не любишь лично его, любить вообще, в пику несправедливости. Объяснить в этом случае ничего нельзя, удрать тоже, из малодушия боишься причинить боль. Теперь я это понял… Она говорит, у неё дом и все удобства. А у меня перед глазами все время стоит образ чайки, увязшей в нефти у берегов Бретани, и я уже не знаю, кого олицетворяет этот бред: меня или мадемуазель Кору. А ещё у меня есть друг, месье Соломон, брючный король, который достал меня своими страхами, суетой сует, прахом и погоней за ветром Екклесиаста. У него всё это понять ещё можно, когда тебе восемьдесят четыре года, то плевок в колодец приносит облегчение, это философический поступок. Чак это называет "находить убежище на философских вершинах и бросать оттуда величественный взгляд на все, что творится в низком мире". Но это неверно. Месье Соломон так любит жизнь, что он даже просидел четыре года в тёмном подвале на Елисейских полях, чтобы её спасти. Вот я и думаю: что это за штука такая – жизнь? Как она ухитряется заставлять нас всё глотать да ещё просить добавки? Вдох – выдох, вдох – выдох – только и всего? Но на самом деле всё обстоит куда проще. Это бессилие, настоящее бессилие, когда ничего не можешь, ничего – хоть весь мир обойди, отовсюду доносятся эти ужасающие голоса. И тогда тебя одолевают страхи, страхи царя Соломона, Того, который отсутствует, позволяет всем сдохнуть и никому никогда не приходит на помощь. И тогда, если удастся найти что-то или кого-то, кто может тебе хоть чуточку помочь страдать, какого-нибудь старикашку, или, скажем, мадемуазель Кору – я не могу этим не воспользоваться. И чувствую себя немного менее бессильным. Конечно, я не должен был трахать мадемуазель Кору, но особого зла ей это не принесло. Я не могу отвечать за общественное спасение, я могу лишь выступать как кустарь – одиночка.