Спиридонову Фаня видела, она как-то заходила к ним на Садовую, хотя чаще Дора сама ездила к ней. Мария Александровна немного пугала Фаню своей строгостью и холодностью. Впрочем, а каким еще должен быть руководитель самой революционной партии бывшей Российской империи? Женщина, не сломленная ни насилием, ни каторгой, ничем. И действительно, Фаня какой-то ерундой занята вместо свершения велик их дел. Что ж она за человек, если какой-то Яшка с Молдаванки мог ее сломать? Как учат ее подружки-каторжанки? Бороться надо, а не рыдать по загубленной любви, тьфу!
По поводу загубленной любви к самой Доре, кстати, было немало вопросов, которые Фаня посчитала за благо не задавать. Дина ей по секрету сообщила, что романтическая жизнь у Фейги Ройдман была довольно бурной. Она и на каторгу попала из-за любви, по большому счету. Но Дора на все робкие расспросы только отмахивалась. И Дина точно так же отмахивалась на просьбы рассказать о ее собственной интимной жизни. Обе они не любили вспоминать каторгу на Акатуе, сожравшую лучшие девичьи годы и изуродовавшую женскую судьбу. Девчонками в Сибирь попали, а освободились чуть больше года назад. Когда им любить-то было? Оставалось одно: признать так называемое «женское счастье» глупостью, недостойной мыслящего человека, и продолжать борьбу за счастье трудового народа.
Но тут возникло новое препятствие: продолжать эту борьбу было немыслимо в ситуации, в которую загнали страну большевики. По вечерам за традиционным чаепитием горячо обсуждался «текущий момент» — Яшка точно так же называл происходящее в охваченной политической бурей стране. Женщины пили чай, Дора, как всегда, кипятилась, Дина, как всегда, пыталась уравновесить ее горячность своей рассудительностью.
— То, что большевики предали наше общее Дело, уже стало общим местом, — Дора выбегала из-за стола, нервно расхаживала по комнате. — Они установили невыносимую диктатуру, называя себя при этом революционерами. Невероятная наглость!
— Я согласна, что они упорно считают себя единственной властью, отдаляясь от бывших соратников, но смотри на происходящее с более широкой точки зрения, — возражала Дина. — Вполне возможно, что в данной ситуации диктаторские замашки Ульянова совершенно оправданны: надо же как-то в узде держать всю эту банду…
— Диктатура оправданна? Анна, ты себя слышишь?
«Сейчас у них чай остынет, снова погонят самовар кипятить», — озабоченно думала Фаня. Отрываться от беседы, которую она с интересом слушала, очень не хотелось. Где еще она столько всего узнает?
— А Брестский мир? Аня, Брестский мир? Этот позорный договор, который сам Ульянов назвал «похабным»! И тем не менее, отдал страну германцам на разграбление. Зачем?
— Дора, людям обещали мир. У них не было другого выхода.
— Мир нужен, безусловно. Эта война — преступление, гибнут солдаты, что в Германии, что в России. А это — те же рабочие и крестьяне, понятно, что мир необходим. Но не такой же ценой!
— Ну а какую цену ты бы считала приемлемой?
— Уж во всяком случае не такую: контрибуция, потеря огромных территорий, отказ от помощи нашим братьям в Украине, Польше, Курляндии! Бросить их на произвол судьбы?! Это ты называешь приемлемой ценой?
Как Фаня и предполагала, самовар пришлось раздувать снова: женщины одновременно отхлебнули остывший чай, одновременно поморщились и так же одновременно посмотрели на девушку. Да понятно, чего уж там. Придется пропустить самое интересное.
— Знаешь, что меня больше всего удивляет? — горячилась Дора, когда Фаня поставила пыхтящий самовар на стол. — Позиция Маруси! Как она с ее несгибаемостью, с ее силой и волей, могла поддержать этот позор, да еще утверждать, что и наша партия поступила бы также, если бы была в коалиции!?
— Спиридонова же пересмотрела свою позицию по Брестскому миру, — возражала Дина. — Какие к ней могут быть сейчас претензии? А прошлым корить — несправедливо.
— Это не прошлое! — горячилась Дора. — Это — настоящее, потому что большевики ей это соглашательство еще припомнят! Эти-то ничего не забудут. И где гарантия, что она снова не сменит позицию? А? Я пыталась с ней говорить, но это ж Маруся! Не желает обсуждать…