Хорошо еще, что она была моей племянницей, а не дочерью.
Сара вообще мастерица находить приключения, ей в этом просто сказочно везло.
Двумя днями раньше я ужинал у брата, что обычно со мной случается как минимум раз в неделю. Сара только что вернулась с каникул, проведенных в Гвадалупе, и я, даже не без удовольствия, присоединился к просмотру слайдов. Мы трое, то есть я, мой брат и невестка, сидели на диване, а Сара, стоя позади нас, лихо переключала изображения.
Щелк – белый пляж с пальмами, щелк – живописный рыночек, щелк – Сара идет в купальнике, без верха, под восхищенный свист присутствующих, щелк – прогулка в лодке… Вдруг что-то в веренице слайдов привлекло мое внимание. Я попросил ее вернуться назад и подошел поближе к экрану, чтобы лучше разглядеть изображение. Сердце бешено заколотилось. В моей алчной голове уже возник образ распростертого в песках пустыни безжизненного тела директора любого скандального еженедельника. Он скончался, узнав сумму, которую я потребую с него, если то, что я увидел, правда.
В глубине кадра, хорошо замаскированный густой бородой, темными очками и бейсболкой, виднелся Вальтер Чели.
Сара возобновила атаку:
– Ты рассказал такую правдоподобную историю, выпрашивая дать тебе на время слайды, что Мюнхгаузен бы обзавидовался.
Да, с чувством юмора у нее явно всё в порядке. Интересно, от кого она его унаследовала? На месте брата я бы сделал анализ ДНК.
Ладно, я наплел историй, но слайды таки выпросил… Вернувшись домой, я сразу сканировал интересовавший меня слайд. Компьютер тут же вывел его на экран, и я увеличил нужный фрагмент изображения. Хотя маскировочная завеса борода-очки-бейсболка и не давала уверенности, что это именно Чели, у меня эта уверенность была. Когда-то я брал у него интервью в бассейне одной из гостиниц в Римини и заметил на руке, чуть выше кисти, красную родинку в форме земляничины.
Вот она, родинка, красновато поблескивает на загорелой коже человека со слайда. Я чмокнул мужчину на экране компьютера (Ланцани тоже целует, только без экрана), и в моем алчном мозгу возник образ: тело директора банка, распростертое у себя в офисе, а вокруг порхают последние взносы моего кредита.
– Ну… знаешь, чисто художественный интерес и определенная привязанность должны бы…
Сидя в кресле напротив компьютера, она прервала меня движением руки:
– Дядя…
Когда она снова начинала называть меня дядя после того, как назвала Риккардо, это означало еще большие неприятности.
– Ты очень симпатичный, даже красивый. По меньшей мере две из моих подруг пошли бы на все, только бы оказаться на моем месте, но их мамаши гарантируют, что ты один из самых мерзких сукиных сынов, появившихся на свет в нашем городе при попустительстве бабушки.
– Сара, я поражен лексиконом, который такая юная девушка, как ты…
– Эта юная девушка уже три года как пользуется противозачаточными пилюлями и не имеет ни малейшего желания давать себя облапошивать всяким умникам вроде тебя, пусть ты и мой дядя. Что дальше?
Я вздохнул, словно вострубил, обрушив стены Иерихона, и рассказал ей все. Рассказывая, я отправился на кухню к холодильнику налить нам холодной кока-колы.
Пока я наполнял бокалы, до меня из другой комнаты донесся ее голос:
– Сколько они тебе дают за услугу?
– Тридцать тысяч.
– Здесь в контракте сказано сто.
Черт! Сара была не племянницей Улисса, она была Улиссом собственной персоной. А я был последний остолоп. Я оставил листки контракта на столе, как раз перед шерлок-холмсовским взглядом моей племянницы.
Сара появилась в дверях маленькой кухни:
– Как ты думаешь его разыскать? Это фото ничего не значит. Он мог оказаться там проездом.
Я пожал плечами и протянул ей бокал кока-колы.
– В любом случае это отправная точка. Я решу на месте. Покажу его фото. Наверняка найдется кто-нибудь, кто его видел, говорил с ним…
Я отпил глоток.
– Если тебе интересно, я знаю, где он.
Я поперхнулся кока-колой, и белый кухонный столик принял леопардовый окрас.
– Ты что, знаешь, где он?
– Конечно.
– Где?
– Сколько?
– Что «сколько»?
– Сколько ты мне дашь?
– Ты хочешь сказать, что за информацию я должен тебе заплатить?
– Эта информация принесет тебе сотню тысяч, милый Риккардо.
Если она снова начала называть меня Риккардо после того, как назвала дядя, то дело совсем хана, кто бы я ни был, дядя или Риккардо.
– Сколько ты хочешь, змея?
– Было бы справедливо, скажем, тридцать процентов.
– Ты сошла с ума! Пять.
– Двадцать пять.
– Ты забываешь одну вещь. Я ведь могу найти его и один.
– Ты никогда его не найдешь, можешь поверить мне на слово.
Не знаю почему, но я ей поверил.
– Ладно, десять процентов.
Она расхохоталась, запрокинув голову. Эта паршивка была восхитительна. Я не знал, обнять ее или выдрать. Но в ее глазах светилась искорка, та самая, что присуща только человеку и отличает его от животного. Была, была искорка.
– Пятнадцать, и кончим этот разговор.
– Идет. Так где он?
Она снова засмеялась. На этот раз мне захотелось ее только выдрать.
– Нет нужды тебе говорить, тем более что я тоже еду.
– Ну уж нет!
– Ну уж да! Conditio sine qua non:[30] либо е́ду, либо ничего не скажу.
Манни, Манни, если бы ты был рядом, как бы ты торжествовал! Кто ранит шпагой…
– Дай мне знать, когда едем.
Она взяла брошенный на кресло рюкзачок, закинула его на плечо и открыла дверь.
– Разумеется, дорожные расходы твои.
Она уже собиралась уйти, но я преградил ей дорогу:
– Сара, меня мучит один вопрос…
– Ну?..
Я задал этот вопрос, а в ушах у меня раздавался голос Манни.
– Как тебя угораздило обнаружить, где Вальтер Чели?
Она посмотрела на меня с довольным видом:
– Очень просто. Я с ним трахалась.
И она удалилась, оставив меня в одиночестве.
Слава богу, что она мне только племянница, а не дочь.
Закрыв душ, я на миг остался понежиться и вкусить блаженство последних капель.
Я вообще-то слегка побаиваюсь самолетов. Так, ничего серьезного, просто мне всякий раз делается не по себе, когда я вижу даже нарисованный самолет. Пока я восемь часов как на иголках сидел в самолетном кресле, вслушиваясь в каждое изменение шума двигателей, у меня из-под мышек струились горные ручьи. А когда мы наконец сели в Гвадалупе, я был мокрый как мышь.
Завернувшись после душа в халат, я вышел на балкон любоваться карибским вечером. Меня сразу же целлофаном обволокла сырость, а в ушах заревел оглушительный лягушачий хор. Я заказал две комнаты в отеле «Меридиан» и теперь убедился, что лягушачий концерт стоил мне столько же, сколько концерт знаменитой группы «Cream», с той только разницей, что там я мог беспрепятственно встать и выйти из зала.
Если не принимать в расчет звуковое сопровождение, панорама открывалась очень даже недурная. Передо мной развернулась живая открытка: пальмы, буйная растительность, влажное, чувственное дыхание жары, белый песчаный пляж и в глубине – небо и море, оспаривающие друг у друга линию горизонта.
Хотя я и дипломированный стервятник, мне не удается отделаться от ощущения, что в некоторых местах чувствуешь себя так, словно висишь в комнате вместе с табличкой «Прошу не беспокоить».[31] Может, с такой философией и легко наворачивать жареные каштаны, но стоит ли рваться изо всех сил на две недели в отпуск, если там всегда найдется тот, кто будет смотреть на тебя сверху вниз только потому, что ты нездешний?
Сара прервала мои мысли, войдя без стука в дверь, которая соединяла наши смежные комнаты:
31
Табличка, которую обычно постоялец гостиницы вешает на дверь номера, чтобы горничная не входила в часы уборки.