— Левин, что-то понесло тебя, братец, — буркнул Облонский. — Сейчас не об этом речь.
— Да-да, простите, ради бога. — Левин покраснел и замолчал, уставившись на мохнатые носки.
— А я вообще дороги не помню, — сказал Стива. Он налил себе коньяк в хрустальный бокал и теперь задумчиво рассматривал через напиток огонь. — Мы с Долли просто сидели на берегу и разговаривали. Да, дорогая? Потом я вдруг понял, что не помню, как оказался здесь. Черт знает что! Он одним глотком осушил бокал и аккуратно поставил его на стол.
После полудня распогодилось. Высоко в бледно-голубом небе зависли легкие перистые облака, яркое солнце разбавило густую синеву моря, и теперь оно было таким, каким его любят изображать не слишком талантливые художники — слишком бирюзовым, чересчур чистым и очень спокойным. Туман же превратился в легкую голубоватую дымку, которая добавляла пейзажу акварельной легкости и прозрачности.
По берегу брели Анна с Облонским. Стива, засунув руки в карманы брюк, пинал мелкие камешки, угрюмо глядя под ноги. Анна крепко держала брата под руку, запрокинув голову и подставив лицо солнцу.
— Знаешь, дорогой мой братец, несмотря на все эти загадки, я рада, что оказалась здесь, — сказала она. — Тут так тихо.
— Вчера я думал, будет хороший шторм.
— Шторм, mon ami, не самое страшное, что может приключиться в жизни. А море — оно на то и море, чтобы штормить. Знаешь, только в пасмурную погоду море воспринимается как стихия. В солнечные дни — это лишь место для купания и прогулок на яхте. Нечто вроде большого бассейна. Оно выглядит жалким, как тигр в клетке. Тигр, в которого дети с веселым смехом тычут палками. А вот когда собирается шторм… Тогда море становится самим собой. С ним уже не поиграешь… Хмурое море — это отличное средство от мании величия. Только глядя на звездное небо и предштормовое море, ощущаешь себя тем, кто ты есть на самом деле, — букашкой с раздутым самомнением. Крошечной одинокой букашкой.
— Не споткнись, букашка.
— Следи, чтобы я не споткнулась. Хочу загореть, — все так же, подставляя лицо солнцу, ответила Анна. — Хочу быть похожей на испанскую крестьянку. Загорелой, полной жизни и огня.
— Много ты видела испанских крестьянок?
— Кажется, ни одной. Но ни к чему лапать мои фантазии. Скажи лучше, у тебя есть хоть какие-нибудь соображения насчет того, почему и как мы здесь оказались?
— Понятия не имею. И даже не могу представить, в каком направлении искать ответ.
— Интересно, есть здесь еще кто-нибудь, кроме нас четверых?
Облонский пожал плечами.
— Что тебе сказала Долли? — спросил он после паузы.
— Сказала, что простит тебя.
— Серьезно?
— Я серьезно. А она врет.
— Почему ты так думаешь?
— Видела ее глаза. С таким взглядом инквизиторы давали отпущение грехов еретикам, стоящим на бо-ольшой вязанке дров. При этом в одной руке у них была библия, в другой — факел. У инквизиторов, не у еретиков.
— Черт.
— На твоем месте я бы теперь пила только те коктейли, которые смешала сама. И не заплывала бы далеко в море.
— Слава богу, я не пью коктейли… Но… Ты серьезно думаешь, что она может предпринять что-нибудь эдакое? Анна взглянула, наконец, на Облонского: — Наша милая безропотная овечка Долли? Ох, овечка, доведенная до отчаяния, может сделать все что угодно. Глупости хватит. Но не бойся, мой распутный брат, я не дам тебя в обиду. Я знаю, как пасти овечек. — Она снова подставила лицо солнцу.
— Да нет, не может быть. Ты просто меня пугаешь, признайся. Ты…
— Тихо! — Анна дернула Облонского за рукав и остановилась, прислушиваясь.
— Что?
— Слышишь? — Она встревоженно огляделась.
— Ничего я не слышу. Ветер.
— Да нет, нет… Плачет кто-то.
Облонский наклонил голову, пытаясь расслышать плач, но ничего, кроме шума моря, не услышал.
— Показалось, — сказал он.
— Да нет же! Точно кто-то плачет. Только не могу понять, где… Эй! — крикнула она. — Кто здесь?
Плач раздался с новой силой, и теперь Облонский его услышал.
— Вроде бы там, — неуверенно сказал он, указывая на длинную гряду больших валунов, далеко вдававшуюся в море, вроде естественного волнореза. — За теми камнями.
— Пошли, посмотрим. — Анна потянула его за руку.
Чем ближе они подходили к камням, тем явственнее слышался плач. Плакала девушка.