Нет, ничего не помню…
Что-то точно произошло…
Последнее, как наяву, передо мной и теперь — тот черный, у самого края, в меховой не по сезону шапке. Оливковая зелень лица. И глаза подернуты пеплом.
Знаете, что я думаю?.. Ангел Смерти, что застит свет, но сам остается незрим, он почему-то пожалел меня тогда. Повел над головою огненно-белой лозой. Свет полыхнул. Ослепляющий и мертвящий.
Словно магний, в берлинской студии фотографического художника Зильбермана.
Я забыл…
Помню — вспышка… И дракон Юрка Василев снова рядом. Только сзади. Шагах в семи… Трепещущим шепотом дышит в спину:
— Ну, Мишка! Ну, ты даешь!
И все…
Наверное, в тот же день.
Мы с Василевым сидим у него. В тридцатом. Номер квартиры стерся. Не важно. Но подъезд точно — в торце. Прямо на скверик, ближе к проспекту. Юрка меня нарочно позвал — показать нечто необычайное совершенно. Как я человек уважаемый и ничего не боюсь. По крайней мере, череп в руках держал. И даже прыгал на нем.
— А «музыкалка»? — спросите вы.
— А!.. Сольфеджио! Обойдется…
Самая высокая полка висит отдельно. Аккурат под нее Василев тащит стул. Ставит спинкой к стене. Лезет. Встает на цыпочки. Глаза все равно на уровне нижней доски. Поднимает руку и, продвигая локоть по верхнему краю, осторожно шарит. Голову наклонил. Глаза остекленели. Язык в полуоткрытом рту тоже шарит. Спрыгивает наконец. Почему-то с гордостью показывает подушечки пальцев. Совершенно серые. У драконов, наверное, так положено. Проводит по карману школьного пиджака. Ни следа…
Маленький ключик — почему-то в другой руке. Желтый. Чищеный. Ушко кренделем. Пузико с двумя ободками. Бородка с кучей прорезей. Старинный. Не иначе — от стола, что в кружевных подштанниках золотисто-зеленой бронзы на гнутых ножках стоит торцом к приоткрытому окну. Сам же стол, можно сказать, белобрысый. Узор древесины похож на поверхность воды — непрерывно меняется, колышется и рябит, словно от ветерка, пузырящего зеленоватую занавеску.
Немолчный проспект утробно урчит внизу.
Другой — не уличный гул. Ватное одеяло. Временами его продергивает шинами выносящихся из-за угла и за угол утекающих странных машин. Даже в самую слякоть сияют они ослепительной чернотой и молниеносным зеркально-белым металлом. Безмолвно выплывают из-за угла на запредельных моторах. И с шипением, словно рассекают не серую сухость асфальта, а серебристые лужи, уносятся вдаль. На мгновение лишь зависает в воздухе отрезвляющий звук ошипованной даже летом резины.
Здесь, возле тридцатого и двадцать шестого, этих машин хватает. Даже слишком.
Я давно научился выделять их громкий заговорщицкий шепот из общего шума.
И безошибочно поворачивать на него голову.
Мы с Юркой как-то сидели на лавочке перед подъездом — в скверике, где растут самые толстые в Москве тополя. Как раз неслышная черная «Волга», сверкнув ртутным оленем, прошуршала во двор.
— Наши!.. — не разжимая узких губ, вторил колесам дракон.
И вдруг, словно ветерком повеяло, долетел до меня еле слышный шепот бабки моей, кулачки, Федосьи Фокеевны Прониной, в девичестве Чистовой:
— Молчи, дурак — за умного сойдешь!
Я промолчал…
Бронза замочной скважины в белесом дереве окружена тонким зеленоватым нимбом. Чуткий дракон поднимает острый раздвоенный подбородок. Прислушивается к звукам за пузыристой шторой. Тщательно сопоставляет с тишиной в квартире. Потом бесшумно, как в бархат, вкладывает ключ. Медленно, на счет, поворачивает.
Раз, два, три.
Когда-то мой младший сын, тот, что рисует драконов, учился счету. И меня безумно бесило это самое «раз, два, три…». Я кричал: «Кретин, запомни! — нету такого числительного „раз“. „Один!“ Понимаешь? Один! Один, два, три!.. Один!» Темень стояла в глазах, на всей земле я один знал это слово — «един».
И повторял его, повторял, назидая… Один!.. Один!.. Один!..
А мальчик мой впал в ступор и все твердил: «Раз, два, три…» — как будто ему не было больно.
На полтора оборота. Ровно. Замок щелкает трижды. Ящик выходит легко. Юрка зачем-то снова поворачивает на пол-оборота и торжествующе отступает в сторону — смотри, мол…
В недрах белесого дерева зажужжало. Невидимый тимпан звякнул протяжно…
Бесшумное нечто таинственно происходит, и в глубине стола разливается цвет темной вишни.