Через час снялись с привала, дальше пошли.
Немцы отстали, пропали из вида. Потом догоняют, а их — батюшки мои! — сотни три, не больше! Ярыжкин послал разведчиков посмотреть, где остальные. Те через два часа ни с чем вернулись. Ясно, что по нашему ленивому продвижению немцы сообразили, что к серьезной игре наш отряд не готовится, и свои основные силы в другое место отослали. Вот тебе и маневр с отвлечением сил соперника! Все, о чем Дмитрий Всеволодович главному тренеру писал, прахом пошло. А все из-за непонятной, преступной медлительности.
Надо немедленно что-то делать, спасать ситуацию! Первым делом послать донесения главному тренеру и центральным отрядам. Разыскать немецкий отряд и устроить за ним постоянное сопровождение, чтобы каждую минуту знать, где они. А самим скорым маршем рвануться вперед, без остановок и с самой малой ночевкой. Чтобы уж если не отвлечь на себя противника, то хотя бы смутить, обеспокоить немецких тренеров. А то получается, что целое соединение, полторы тысячи человек, вообще из игры в решающий момент выпало. Но где же Дмитрий Всеволодович? Как случилось, что его в такой момент с отрядом нет?
Бросился я к Ярыжкину со своими предложениями. Он в ответ говорит — дождемся князя, пусть он и решает. Завтра должен вернуться. А тебе, говорит, письмо из дома, только что пришло. И протягивает мне письмо. Почерк на конверте мамин, буквы маленькие, круглые. На конверте почтовый штамп — срочное. Что-то я не видел, чтобы сегодня в наш отряд почта приезжала. Или срочные письма другим способом доставляют? Может быть, кто-то из гонцов его привез? Тогда почему же Ярыжкин мне сразу его не отдал?
Разорвал я конверт, достал бумагу. А там всего две строчки: срочно приезжай, тяжело болен отец. И точка. Глотнул я полную грудь воздуха, а выдохнуть не могу. Все вокруг: и Ярыжкин, и весь наш отряд, и Дмитрий Всеволодович, и главный тренер на другом конце поля, и нападающие, которые как раз в эти часы пас завершают, — все это как будто растворилось, исчезло, как дым от костра.
Ярыжкин мое смятение заметил, подошел, заглянул в письмо. А я и сказать ничего не могу, лист к нему поворачиваю, а сам только головой мотаю, как будто от страшного сна проснуться хочу.
— Поезжай, — Ярыжкин говорит. — Справимся пока что без тебя. Вещи свои собери в один чемодан, сдай на хранение Анатолию и поезжай налегке.
Я киваю, а говорить по-прежнему не могу, горло перехватило.
— Дам тебе Жарика, лучшего рысака, дам еще специальный тренерский ярлык, чтобы на всех станциях тебе без промедления коней меняли…
— Спасибо… Сергей Вадимович, — только и смог я ответить.
Коня гончего и ярлык получал, вещи собирал, подорожную сам себе выписывал — все как будто во сне. Одно-единственное желание — проснуться и от этого страшного письма, и от всей этой игры с маневрами и схватками, проснуться дома, в своей постели, чтобы под окном пели птицы, а солнце косо заглядывало в комнату через щель в занавесках. Или хотя бы в игровой палатке, в изнеможении и духоте, но только проснуться, проснуться, чтобы письма этого не было…
17
И поскакал я домой. Никогда в жизни так быстро не ездил. Конь подо мной как заведенный летит, копыта барабаном стучат без устали. А я будто в обмороке — ничего вокруг не замечаю, за дорогой еле слежу. Весь внутри себя, отца вспоминаю, как он меня маленького на руках подкидывал, как учил корзины из ивы плести, как грамоту мне еще до школы преподавал. Изо всех сил желаю ему поправиться, как будто помочь ему этим желанием стараюсь. Даже придумал себе кого-то большого и сильного, в чьих руках все людские жизни и смерти; и к нему обращаюсь, за отца прошу.
Зачем же я его письмо выкинул? Надо было спрятать, в подкладку зашить, в сапог под стельку положить. Важное ведь было письмо, его много раз перечитать надо было, чтобы весь смысл досконально понять. Лишь бы сейчас все обошлось. Лишь бы все обошлось. Все, что отец скажет, все сделаю. Даже если неправ он, все равно сделаю, любую его волю исполню. Лишь бы выздоровел.