Купил подарки. Надо было в Польше взять — духов, мануфактуры, польских безделушек всяких. Не сообразил вовремя. Купил в Смоленске. И домой. Сердце уже все издергалось.
Проносятся мимо дорожные указатели.
Крышки, Суворове Горелец-нижний, Поварово, Завидово, Неелово…
Нет, не доеду, хоть и самая малость осталась. Ночь, темнота. Придется еще раз в пути заночевать.
Утром домой. Едва умывшись и причесавшись — домой.
Метелки, Горбылино…
А заеду-ка я на Ржавую гору! Что там, интересно, сейчас?
То же, что и всегда. Сугробы по колено, на вершине редкий лесок, в котором мы перед атакой прятались. Ни единого человека кругом. От главного тракта плиткой вымощен проезд. Куда он ведет, там ведь ни жилья, ни дорог нет? Повернул коня. Ах, вот куда. Монумент Славы. Большая каменная стела, на вершине расправивший крылья хищноклювый сокол. В когтях у сокола мяч. Золотая надпись: «Слава…» дальше неразборчиво из-за налипшего снега. Чему слава? Кому? Повернул назад.
Немного в сторону идет едва заметная тропинка. А там что?
Небольшая, почти занесенная гранитная плита. Сошел с коня. Размел руками снег. Памятник.
«Сергею Борзову, Соломону Добрынину, Герману Фригге, Юрию Золотареву, Гансу Менненхаймеру, Юргену Фройману от скорбящих братьев и матерей».
У памятника несколько веточек и сухих цветов. Снял шапку, попытался представить себе жизни этих людей. Кроме Соломона Ярославича, никого не знал. Как бы мне выведать, кто этот памятник поставил? Близко они, эти люди, близко. Ну, ничего, я теперь зрячий. Найду.
Окинул взглядом поле. Думал, что вспомню или почувствую здесь что-то особенное, но — нет, ничего. Серый колкий снег. И эти, Борзов, Добрынин, Менненхаймер, они уже ничего не вспомнят. Погибли на этом месте, чтобы от одной команды к другой мяч перешел. И все. Теперь мяч снова у немцев. А людей уже никогда не воскресить.
Прочь с этого поля, прочь из этой игры.
Домой.
Вельяминово. Здесь меня уже знают, кланяюсь встречным, не сходя с лошади. Плавный поворот, пригорок, выезд на Зябликоро. Выехал — и отчего-то повел лошадь шагом. Всю дорогу летел, спотыкался, а здесь шагом еду, будто кто-то другой вместо меня поводья натягивает и лошадь придерживает. Клокастое сумрачное небо, полоска леса на том берегу. Чуть дальше, отсюда не видно, — холм. Там мое сердце, моя драгоценность в серебряном ларце.
А вот и Зябликово. То же самое, что всегда было и которое много раз во сне видел. Белые крыши среди безлистых черточек яблоневых и сливовых садов. Резные ворота, колодцы с длинными журавлями. Острым предчувствием сжалось горло — скоро уеду отсюда в дальние края. Не на год или два, а навсегда, и кто знает, будет ли возможность навещать родные места. Но иначе нельзя, это мой собственный выбор, мой единственный путь. С каждым ударом копыта заново передумываю всю свою жизнь. Скоро новая страница в ней откроется.
Въехал в деревню. Вот крайний дом. Иван Гордеевич Мирный с семейством здесь живет. Следующий дом — старики Долгоуховы. На улице никого. Поземка. Поднимается метель. Сейчас буду дома. Еще через час у Маши. Сразу поехал бы туда, но — нельзя, родным незаслуженную обиду тем самым нанесу.
Школа.
Вот и Семен Борисович к началу уроков спешит. Улыбаюсь ему, кричу, машу рукой, а он согнулся, в тулуп спрятался и не видит ничего. Почти в коня уткнулся, только тогда голову поднял.
— Мишенька? Вот радость! Домой?
— Домой, Семен Борисович!
— А знаешь что? Пойдем-ка со мной. Сегодня первый урок четверти. Ты уже человек бывалый, расскажешь детям первый урок. Валерий Петрович должен был прийти, но заболел. Выручай…
Первый урок по обычаю ведет не учитель, а кто-либо из почетных сограждан. Отца моего часто на первый урок не только к нам, но и в Вельяминово, и в Горбылино, и даже в Малоярославец звали. Теперь вот я. Большая честь.
Спешиваюсь, привязываю к забору коня.
— Что там с игрой, Мишенька?
— Затишье, Семен Борисович.
— Как, интересно, молодой князь себя на главном тренерском поприще покажет? За многое сразу схватился. Не надорвется ли?
— Справится, я уверен.
Входим в класс. Дети шумно встают и кланяются.