Художник удивленно взглянул на нее, на Селиванова и снова на нее.
- Почему же? Это моя работа...
- Работа! - презрительно хмыкнула женщина.
- А ты бы попробовал за прилавком десять часов простоять да три тонны картошки перевешать! А тебя еще кто хошь обгавкает как собаку! А домой придешь, там свой паразит нажрется как свинья, и обмывай его!..
- А ты прогони его да работу полегче найди! - посоветовал легкомысленно Селиванов.
- Дурак старый! - закричала она, всхлипывая.
- Такие, как ты, баб до сроку в гроб и загоняют! Убивать вас надо, паразитов!
- Зачем шумишь? - сказал спокойно Рябинин.
- У каждого своя беда.
- Да у тебя-то какая?
Но, взглянув в лицо Рябинина, сникла, швыркнула носом и замолчала. И все молчали, пока в окне не блеснула слюдою Ангара. Поезд прибывал в Иркутск. Ни с кем не прощаясь, женщина, водрузив корзину на живот, выкатилась из купе.
- Ну, покажь, что намалевал!
- Не успел! - буркнул художник.
- Э! Так не пойдет! Покажь! - потребовал Селиванов.
Рябинин тоже поглядывал на листок. Селиванов взял рисунок, и лицо его помрачнело. На нем был Иван, всякий узнал бы. Но еще больше там был тот самый святой, чей образ висел в доме Рябинина. И Селиванову стало так тошно, что он, не показав рисунок Ивану, сунул его художнику.
- Убери свое малевание!
Парень пожал плечами.
- Спасибо! До свидания! - сказал он холодно и выскользнул из купе.
- Тебе ни к чему видеть было, - угрюмо пояснил Селиванов. - А то начнешь на лопатках крылышки выщупывать! - Он покачал головой. - Надо же! Сопляк совсем, в мозгах понос, а рука умная! Как это так может быть, чтобы рука умней головы была? И ты вот что мне скажи, Иван: почему люди своим хомутам преданы? Вот эта баба. Пошто терпит и мужика своего и каторгу? Я бы повесился! Как можно жизнь терпеть, когда она нестерпима?! Ведь баба волчицей стала с такой жизни, а за хомут держится! Ты приглядись, Ваня: все злы, как волки, а все пашут и пашут, и копытами не взбрыкнут! Зверь и тот умней, он ищет, где лучше! Пасти обидчикам рвет! Ведь вот заяц, к примеру, на что трусливая тварь, а если коршун его на пустыре берет, так он на спину хлопается и когтями коршуну кишки выпустить может! А с людьми-то что сталось? Промеж собой хуже волков, а с волками хуже зайцев!
- Приехали...- Иван поднялся и снял с верхней полки чемодан.
Селиванов вздохнул и тоже поднялся. Они вышли последними.
- На трамвае поедем?
- Ты что, рехнулся? - гордо вскинулся Селиванов. - Я по тайге всю жизнь мотался, чтобы на этой трясучке ездить? - И потащил Рябинина к стоянке такси.
- Куда поедем, диды? - весело спросил парень-таксист.
- За Ушаковку! - важно ответствовал Селиванов, разваливаясь на сидении. Рябинин, покосившись на счетчик, как на ползучего змееныша, тоже устроился удобнее, а откинуться на сидение его заставил лихой рывок таксиста.
- Ты помягче, помягче! Нам прыть ни к чему, - проворчал Селиванов.
С ангарского моста открылся вид на Иркутск. Иван вздохнул без сожаления.
- Не узнать города!
- Причесали! - согласился Селиванов. - Погляди, как людишки одеваться стали! А ты костюм одевать не хотел! Все свое потомство перепугал бы в том виде!
- И так, поди, перепугаю!
- Не боись, Ваня! - успокоил тот. - К своей родной дочке едешь. А отец, он ведь всегда -отец! Кровь - она главнее всего, она всегда свое слово последним скажет!
- А все одно тревожно на душе! - вздохнул Рябинин, запустив пальцы в бороду.
- Давно дочку не видел? - спросил шофер, не оборачиваясь, но в зеркальце встречаясь взглядом с Рябининым.
- Давненько, - ответил он неохотно.
- Понятно! Бывает.
- Ишь ты, понятливый какой! - усмехнулся Селиванов.
- А чего ж тут понимать! Не первого такого везу! И поразговорчивей бывали! Так что соображаем, что к чему!
- И чего ж хорошего рассказывали те, что говорливые?
- А мы чужих разговоров не пересказываем! - со значением ответил шофер, в зеркальце подмигивая Рябинину. - Из каких будете-то? Из "высоких" или из простых?
- Что?
- Это он спрашивает, из мужиков ты или из звездачей! - пояснил Селиванов. - Из мужиков он!
- Понятно! И много вас там было?
- А сколько осталось, не интересуешься?
Шофер обернулся, удивленно посмотрел на Рябинина.
- А чего, разве не всех выпустили? по культу-то?
- Во! - довольно крякнул Селиванов. - И у этого в мозгах понос! А ты, поди, думал, что у тебя вся правда на ладошке? Направо давай! К новым домам!
Шофер торопливо закрутил баранкой, съезжая в море грязи и спотыкаясь всеми четырьмя колесами на невидимых выбоинах. Рябинин в зеркальце видел его сумрачное лицо.
- Ко второму дому, последний подъезд!
Когда Селиванов расплачивался, шофер спросил:
- Останетесь тут или подъехать, когда скажете? Это я могу...
Селиванов расчувствовался.
- Спасибо, милок! Только сам не знаю, как дело обернется.
- А вы тоже там были?
Селиванов показал кукиш...
У самой двери Иван взял Селиванова за рукав.
- Погодь! Отдышаться надо... Может, сперва один зайдешь, скажешь: так, мол, и так...
- Ага! - язвительно закивал Селиванов. - Так, мол, и так: за дверью папаня ваш стоит, можа, пустите в дом?
- Не понимаешь ты...
- Чего не понимаю, того Бог не дал понимать! Мне своего понятия хватает! А ты свое понимай! Ты ни перед кем вины не имеешь! А пусть мне покажут, кто перед тобой не виноват! Пошли!
И он нажал на звонок.
Взяли длинную, на палец разведенную пилу и распилили человека повдоль, и осталась только половина человека!
Знать бы Ивану, как дело повернется, да разве стал бы он приставать с законом к этому гаду бровастому? Да шут с ним! Пусть бы настрелялся вдоволь да смотался в город. И ничего бы не было... Ничего бы не было? Только подумать, ничего бы не было! Как подумаешь, выть хочется по-звериному и колотиться головой, бить и крушить все подряд! Но ни бить, ни крушить нельзя. Можно только выть негромко, и мотать головой, и царапать ногтями стриженую голову...
За шиворот схватил он в тайге браконьера, не первого за свою службу, зато последнего. Чином оказался! И "пришили" террор и связь с бандой... Закричал Иван в суде лихим голосом о правде, позорно это было: здоровенный мужик орет, выпучив глаза; и непонятно - то ли растерзать всех готов, то ли на колени упасть... И то и другое мог сделать, да не дали. Торопились.
Распилили человека пополам, душу распилили в день цветения, в день радости. И рвал на себе рубаху Иван, и говорил себе сурово, что так ему и надо,что - слишком большое счастье, не по себе отмерил! Не зря долго поверить не мог, не зря же ночью просыпался и свечу запаливал, чтобы увидеть лицо жены на подушке рядом: она ли, мол? не приснилось ли!?
Первый год в неволе каждый день отсчитывал, как жизнь кончилась. После просто годовщины отмечал: что было в этот день два, три, четыре года назад. Тогда-то вот в этот же день, во столько-то часов зашел Селиванов в дом, а за спиной его ОНА стояла; а в такой-то день и в такой-то час, когда сидит он теперь в пересылочной камере, сказал он ей тогда языком корявым, что дескать, может быть, поживет она у него еще малое время. А потом, это было в час вечерней поверки, тогда сказала она ему, что хороший он человек! А четыре года назад в эту ночь... Господи! Да было ли это? Уж пусть бы лучше не было! Пусть кто-нибудь скажет, что не было, хоть в шутку скажет, что не было ничего этого, что придумал, что с рождения и по сей день горизонтом ему запретка, а все остальное - приснилось!
Но у всех, с кем ни заговори, было такое же, и все разрезаны пополам, мыкаются друг с другом полулюди и рвут друг другу души своими горестями.
И сколько вокруг их, людей! Из одного места - в другое, оттуда - в третье, и везде люди, и вокруг них проволока! Господи! Да остался ли кто еще там, по ту сторону? А может быть, той стороны уже и вовсе нет? А вся земля - одни круги и квадраты заборов и запреток!..