— Спокойно, полковник! — приказал знакомый голос.
«Капитан Хованский? Он всегда был мне подозрителен! Как же я промахнулся?» — мелькнуло в мозгу в те секунды, когда его обезоруживали и вталкивали в машину, ловко завернув руки назад. Ему вспомнились Билеча, кадетский корпус, застолье у гостеприимного старого Гатуа, генерал Кучеров, Скачков, красавица Ирен и Людвиг Оскарович Берендс с его фальшивой улыбкой, шаркающими ногами и непрерывно кланяющийся. Еще ключ от сейфа… — все это промелькнуло молниеносно, монтажными кадрами и сгинуло, заслоненное липким страхом и предчувствием роковой, неизбежной смерти…
Его заставили спуститься с сиденья на пол, накрыли голову черной тряпкой и, приставив нож к затылку, предупредили, что пустят его в ход, если он хоть пикнет. Последнее, что он увидел, была спина Черемисова, который в немецкой шинели сидел за рулем. Машина постояла еще с полчаса и тронулась. Ехала долго. Павский догадывался, что его везут в сторону Смедерова. Сидеть, согнувшись в три погибели, ему, высокому, длинноногому, было больно, ног своих он уже не чувствовал, трудно было дышать. Наконец машина остановилась.
— Ну вот и прибыли! — отворяя дверцу и выходя, громко сказал Граков. — Николай, помоги полковнику увидеть божий свет. Здесь ему разрешается кричать.
Буйницкий снял с головы Павского тряпку, втащил его на сиденье и беззлобно, даже со снисхождением и грустью произнес:
— Посидите, отдышитесь, господин полковник…
К машине подошли какие-то люди в крестьянской одежде, с карабинами за плечами. Один из них, высокий, черноволосый, положил большую, тяжелую руку на плечо Буйницкого и поприветствовал:
— Здрав био, Никола! Како си? «Ымынынык»!
— О! Давненько тебя не видел, Любиша Стаменкович! «Ы» научился произносить, молодец! Никогда не забуду, как в кафане «Код Далматинца» на Ташмайдане вы с Зорицей спектакль с портфелем Вергуна проводили. Артисты!
— А как Зорица?
— Зорица сына Аркадию родила!
«Они не стесняются при мне обо всем разговаривать. Значит, это конец?» — холодея, подумал Павский.
Полузанесенная снегом хижина рыбака на сваях стояла неподалеку от замерзшего Дуная, ее высокая черепичная кровля прикрывала деревянную пристройку для хранения сетей. В довольно просторной комнате, обшитой досками, куда все вошли, на очаге горел огонь. Пахло ракией. Варили «шумадийский чай»[2].
За большим столом на скамейках и треногих табуретках уселись Хованский, Зимовнов, Черемисов, серб, которого Буйницкий назвал Любишей, и еще двое незнакомых, тоже, видимо, сербов. В стороне, в углу, опустив голову, съежился Бабкин. Павскому предложили сесть с ним рядом. У двери остались стоять Буйницкий и два серба.
— Товарищи! — поднимаясь, начал Хованский. — Нам предстоит выполнить долг патриотов, борцов с фашизмом, покарать предателей Родины, предателей страны, которая их приютила, предателей своих сотоварищей по эмиграции… Бывший полковник Павский, сотрудничая с фашистами…
— Я не бывший полковник! Не вам лишать меня чина, в который произвел меня государь император! Я не предатель! Это вы предали Россию! Вы отдали ее на откуп синедриону и на разграбление дикому хаму! Вы загубили Россию, разрушили и расхитили ее богатства, вы отняли у ее народа здравый разум, лишили веры в Бога! Вы… — Глаза Павского вылезли из орбит, нос побелел, на губах пузырилась пена. Он выкрикивал слова громче и громче, переходя на визг. — Именем Всевышнего Бога, именем нашей Святой Руси… — Павский поднялся во весь рост, поднял левую руку, которая коснулась деревянных стропил, сунул правую за пазуху, словно хватаясь за сердце, — проклинаю…
У Буйницкого, стоявшего возле двери в двух шагах от «скамьи подсудимых», слова полковника вызывали только жалость, он слышал подобное и только думал: «Истерик! Чего доброго, кондрашка стукнет, за сердце вон хватается!» Но рука полковника сжималась в кулак, и Буйницкий догадался, что у того за пазухой, наверное, спрятан другой пистолет, рукоятку которого он сжимает. «Мы ведь его толком не обыскали!» — И кинулся к нему.