Анекдот как нельзя лучше характеризует работу немецких пропагандистов.
Пропаганда велась не только листовками, перебрасываемыми самолетами и специальными пропагандными бомбами в расположение советских частей. Этой же цели служило радио. Но самым действенным видом пропаганды считалась устная пропаганда, пропаганда голосом.
Линии передовых позиций иногда сходились очень близко, и стояли без движения подолгу. Где-нибудь около самых передовых постов устанавливался громкоговоритель, и обыкновенно ночью пропагандист, сидящий в окопе, читал воззвания, объяснял смысл войны, с немецкой точки зрения. Иногда его выступления чередовались с граммофонными пластинками русских песен и музыки. Как правило, такое выступление заканчивалось словами «Переходите к нам!»… В начале войны на такой призыв в течение одной ночи нередко откликались десятки и сотни людей, переходили и поодиночке, и группами, и целыми подразделениями. Та сторона мешала этой передаче стрельбой, нередко даже из орудий, стараясь заглушить передачу и разбить установку. Но это редко достигало цели, и немецкое командование, без затраты одного патрона, получало десятки тысяч перебежчиков в течение одного месяца. Но и эти переходы были не благодаря немецкой пропаганде, а скорее вопреки ей.
Иногда позиции сходились так близко, что громкоговорителя устанавливать было не нужно: можно было кричать на ту сторону в рупор, так что там было слышно.
Пока этот вид пропаганды был всецело в немецких руках, он ничем не отличался от пропаганды, ведущейся листовками, — говорили всякую ерунду, неуклюже переведенную с немецкого языка на русский, и говорили люди, русским языком владеющие далеко не безукоризненно.
С тех пор, как в пропагандные роты стали привлекаться военнопленные и вообще русские люди из занятых областей, содержание передач переменилось круто. И особенно оно изменилось с тех пор, как стали обозначаться контуры будущего Освободительного Движения. Это было в начале 43-го года. Вместо обещания накормить и дать папиросу, русские пропагандисты стали давать на ту сторону основательную критику большевистской системы, разоблачать замыслы Сталина, вновь загоревшегося к тому времени мечтаниями о мировой революции, и знакомить солдат и офицеров Красной Армии с идеями Русского Освободительного Движения. Призывы переходить на сторону немцев были к тому времени анахронизмом — и политическим, и стратегическим. Политическим — потому, что русским антибольшевикам не было никакого интереса переманивать сюда людей, чтобы немцы заставляли их сидеть за проволокой лагерей или как на каторге работать в промышленности. Для Движения гораздо выгоднее было иметь как можно больше единомышленников с той стороны. Вдень последней схватки это могло сыграть решающую роль. Анахронизмом стратегическим это было потому, что восточный фронт к тому времени с нарастающей быстротой катился на запад. Рассказывают о случае, имевшем место где-то на южном участке фронта. Пропагандист-немец, прокричав по записке то, что ему полагалось, закончил свое выступление освященным традицией призывом: «Переходите на нашу сторону!»
С той стороны было совсем резонно отвечено: — Да как же к вам перейти-то, если вас и догнать нельзя! Пропагандистом устной пропаганды был и мой сосед по купе, Боженко. Между прочим, о нем рассказывают, что он умел повести выступление так, что вызывал на реплики и другую сторону, и что нередко им велись долгие и содержательные переговоры. Беседа с полковником как раз и касалась этой темы.
— Язык общий всегда можно найти, — рассказывает Боженко, — и у нас редко бывало так, чтобы с той стороны не задал кто-нибудь вопроса и чтобы, в конце концов, не завязался оживленный разговор. Ну, конечно, если поблизости нет политруков. Если они есть, начинается сразу же стрельба…
Приезжаем в Прагу около трех часов ночи. В большой комнате вокзала полковник Меандров распределяет по списку по отелям приехавших гостей. Те, чьи фамилии он называет, выходят и усаживаются по автобусам.
К Меандрову развязной походкой подходит капитан-немец и, тронув за рукав, спрашивает, в какой отель может поехать он.
Меандров меряет его взглядом с головы до ног и громко, так. что слышат десятки стоящих здесь людей, говорит:
— Капитан, не забывайте, что вы здесь гость, и ведите себя, как подобает гостю. В противном случае мне будет трудно по отношению к вам быть радушным хозяином.
— Но я… — пытается возразить что-то тот. — Не перебивайте, когда с вами говорит старший по чину и примите соответствующую позу. Вот так… Когда я найду нужным, я вызову вашу фамилию. Ступайте.
За последнее время я присутствую уже не в первый раз при подобных сценах. Это не результат перемены в сознании русских в связи с образованием Комитета и непрерывными поражениями немцев на всех фронтах. Это результат того, что большинство немцев никак еще не может свыкнуться с мыслью, что 1941 год ушел в невозвратное прошлое…
На следующий день до обеда у нас свободное время. Мой старый знакомый, пражский старожил, ведет нас, небольшую компанию приезжих, показать город. У него больше вопросов, чем объяснений достопримечательностей Праги, и разговор носит характер интервью, где спрашивает он, а отвечаем мы все по очереди.
— Скажите, а почему, собственно, Манифест подписывается в Праге?
— Я думаю потому, что это славянский город. Нельзя под таким документом ставить, скажем, Берлин, и обречь его на такое малопривлекательное название, как «берлинский манифест».
— Ну, это правильно, — соглашается он. — Дай Бог, чтобы Прага в нем отразилась только географически, Дай Бог, чтобы душа ее не отразилась, маленькая, сухая, лишенная чувств.
— Вы, кажется, очень не любите аборигенов?
— Очень, — соглашается он. — Их и нельзя любить. Это не народ, а сплошная математика. Все душевные переживания их можно без труда заменить четырьмя правилами арифметики — сложить, вычесть, хорошо, если можно умножить, плохо, если разделить. И это всё, больше ничего нет.
Мы выходим на Вацлавскую площадь. После разбитого Берлина, серости и убогости, царящих в Германии, Прага кажется каким-то сказочным островом. На улице сотни молодых, прекрасно одетых, сытых, праздных. Женщины в мехах, с красиво подведенными глазами. Колоссальные зеркальные витрины магазинов — не разбито ни одного стекла.
— Посмотрите, — говорит наш спутник, показывая на проходящих молодых людей. — Ведь это армия, призывные возраста. Во всем мире ни в одном городе вы не увидите мужчин этих лет, разгуливающих по улицам. И это всё результаты арифметического расчета. Когда Гитлер поставил ультиматум, их Генеральный штаб быстро подсчитал, во что обойдется сопротивление и что они потеряют, если сдадутся без боя. Вышло, что без боя дешевле. Всё равно, большая война была на носу, а значит, и их освободит кто-нибудь. А ведь это была лучшая по вооружению армия в Европе… Вот и гуляют все бывшие вооруженные силы по улицам, за девушками ухаживают, ну, конечно, и немцев ругают. Они ведь, чехи, считают себя самой большой жертвой Гитлера. Они, бедные, без устали работают на всех своих заводах, вооружают немецкую армию пять лет лучше, чем это могли бы сделать сами немцы. Правда, в душе при этом остаются, как они говорят, добрыми чешскими патриотами. Я был на улице, когда входили в Прагу немецкие части. Вызнаете, хоть бы один инцидент, хоть бы одно недоразумение. Хоть бы женщина какая что-нибудь крикнула. Немцы вошли сюда как в старую, удобную обжитую свою казарму.
— Мне кажется, вы все-таки слишком жестоки к чехам, — возражает кто-то из спутников. — Они тоже как-то боролись. Помните, убили здесь какого-то Гендриха, или как его звали?..
— Так ведь убили-то не они, — парашютисты убили, с английского самолета сброшенные. А эти потом прятались, чтобы их в это дело не замешали, да ругали тех, кто это сделал. Были потом пострадавшие, конечно, и среди них, а вы знаете, почему?