Глава II
О русской оппозиции здесь и «там»
Русская эмиграция, ушедшая из России после гражданской войны, окончившейся в 1922 году победой коммунизма, — явление исключительное. Она была многочисленна, как ни одна эмиграция до нее, — статистики определяли ее численность в два миллиона человек, — и представляла собой не класс, не слой, не какую-нибудь определенную группу, а просто часть народа, во всем его вертикальном разрезе, от верхнего слоя интеллигенции до потомственных рабочих и крестьян. Называть эту двухмиллионную массу эмиграцией можно только условно, точнее было бы ее определить как русский антикоммунистический актив, частично вытесненный за пределы страны.
Верхний слой эмиграции был представлен именами непревзойденных Шаляпина и Павловой, Рахманинова и Алехина, Сикорского и Бунина и десятками других, не менее славных, но менее известных имен, от конструктора знаменитой «Норманди» до одного из основоположников неохристианской философии — Бердяева. Трудно было найти на земном шаре, особенно в Европе, университет, в котором не было бы русского профессора-эмигранта, не говоря уже о балканских странах, где почти в каждом университете они представляли собой значительную группу.
Психологическая особенность эмиграции заключалась в том, что она была политической эмиграцией, непримиримо и активно антикоммунистической. Она не допускала мысли, что ее пребывание за границей долговременно или, тем более, постоянно. Вся жизнь, где бы и как бы она ни укладывалась, укладывалась с расчетом на временность, на какой-то срок, до тех пор, когда можно будет вернуться на родину. Мысли и чувства эмиграции, устремленные к России, сопровождали каждый ее шаг, каждое ее движение.
Беззаветную любовь к родине и веру в ее воскресение отцы передали и нам, второму поколению, выросшему, а отчасти и родившемуся за рубежом.
Отцы — в основном трудовая российская интеллигенция, — разойдясь по всему миру, работали часто тяжелым физическим трудом, но детей воспитывали и учили, поднимая, как минимум, до своего уровня…
Отцы работали шоферами такси в Париже, углекопами в Болгарии и Бельгии, землемерами в Югославии и Африке, работали на заводах, фабриках, на лесных промыслах и в сельском хозяйстве, а на заработанные медные гроши дети кончали средние школы и университеты.
Жизнь была не легкой и для нас. Была единственная возможность выбиться на дорогу — это учиться и работать лучше, чем другие. И молодежь училась. В любом европейском университете каждый год среди окончивших с наградами и отличиями можно было увидеть фамилии, оканчивающиеся на два ф.
Но это было не всё.
В студенческие годы, и еще раньше, мы начинали чувствовать ненормальность нашего положения, ощущать зияющую пустоту в каком-то уголке души, неполноценность свою в окружающем нас и знакомом и близком, но все-таки далеком и чужом мире. Добросовестный, но не одухотворенный труд в лабораториях и на фабриках, у заводских станков и на стройках не давал удовлетворения. Под ногами не было почвы, в которую всеми корнями можно было бы врасти. Так рождалась тоска по родине, по далекой сказочной стране, которую молодежь знала зачастую только по рассказам родителей.
Родина была мачехой, отвергшей нас с момента нашего рождения, поставившей вне закона без всякой нашей вины.
Мы стали искать причин происшедшего, погрузились в изучение и истории и настоящего родной страны. Мы скоро увидели, что родина — мачеха не только для нас, а и для тех, кто живет там. Так вошли мы в политическую жизнь.
Где бы мы ни были, что бы ни делали, мы всегда вели как бы двойную жизнь. Одна — вот эта, настоящая, со службой, работой, с ежедневными обязанностями и заботами, а другая, от всех скрытая, — для души. Это была Россия, которой отдавались все лучшие чувства и помыслы. Эти чувства не под силу было носить в одиночестве. Стали делиться ими друг с другом, искать единомышленников. Так родилась организация.
Каждый вечер, после трудового дня, в Париже и Софии, в Варшаве, Праге, Белграде и в десятках других мест нашего рассеяния мы собирались вместе, слушали и читали лекции и доклады, изучали философию и экономику, историю и социологию, готовились к политической борьбе за свой народ.
Мы скоро увидели, что коммунизм, поработивший наш народ, это не политика, а идейная уголовщина. Мы стали готовиться к борьбе и революционной. Это дало нам возможность изучать процессы, происходившие на родине, не только по книгам и журналам, не только по советским газетам и радио, но и проверять свои выводы в разговорах с живыми людьми, постоянно бежавшими оттуда. В конце концов, наиболее подготовленные и смелые из нас смогли наблюдать эти процессы и своими глазами.
Мы разглядели также и то, что коммунизм — это не только преступление, но и идея, которую победить можно только идеей же, более органичной, здоровой и человечной. Из синтеза народной психологии, характерного для нашего народа извечного искания правды, глубоко христианского мировосприятия и последних достижений передовой европейской философии мы создали свое мировоззрение, свою философию и политическую доктрину.
Мы знали практический коммунизм так, как мало кто знает его из его противников за рубежом. Мы угадывали вперед его планы, намерения и шаги. Мы знали и жизнь народа, порабощенного им, со всеми его горестями и печалями, надеждами и мечтами. Мы первыми в эмиграции знали каждую новую появившуюся песню, наизусть знали сотни стихов, но лучше всего мы знали, почему великий, миролюбивейший народ, еще ни разу в жизни не вздохнувший свободно полной грудью, влачит жалкое существование, почему постепенно исключается он из человеческого общества. Эти причины знали мы очень хорошо.
Нас было сравнительно немного, потому что пополняли мы свои ряды не путем набора, а путем тщательного отбора. Нас были немногие тысячи, но мы были всюду. И на Дальнем Востоке, и в Африке, и в скандинавских странах, и в Австралии. Самым экзотическим был член организации, которого мы никогда не видели и, вероятно, никогда не увидим — он жил на Огненной земле.
Но вполне естественно, что гуще и теснее всего наши ряды были около родных границ. 39 Мы накапливали свои знания и опыт к тому дню, когда «там что-то произойдет». Тысячи молодых врачей, инженеров, строителей, как правило, с блестящим европейским образованием и опытом, привели бы мы в тот день Родине и сказали бы ей — вот то, что мы для тебя приготовили. Мы знали, что только там, на родной земле, может появиться тот человек или те люди, которые смогут повернуть течение ее жизни в другое русло, и готовились больше десяти лет, чтобы этому человеку или людям отдать все свои силы, знания и умения.
Советское правительство, а еще раньше его заграничная агентура не могли не обратить внимания на это явление. Были попытки провокации, были попытки разложить нас изнутри и раздавить снаружи. В Болгарии, где одно время выходил наш центральный орган, наша газета, по требованию советского посла нам четыре раза приходилось прекращать ее издание, уносить в подполье и, наконец, уйти совсем.
При одной из первых попыток провокации, организованной НКВД, мы понесли жертвы, неоценимые и незабываемые для нас потери, но после этого мы научились навсегда различать врагов от друзей.
В таком состоянии и в таких настроениях застало нас 22 июня 1941 года, когда тремя гигантскими бронированными клиньями Гитлер пробил брешь в китайской стене, окружавшей нашу родину в течение 19 лет.
Поход Гитлера на восток для нас не был неожиданностью. Начиная с 1935 года, наши друзья, сидящие в глубоком политическом подполье в Берлине, сообщали нам, что готовится страшное преступление: Гитлер вооружается, чтобы оккупировать, путем физического уничтожения обезлюдить западные области России и включить их как аграрный придаток в Германию. Немецкие походы в Польшу, Францию и на Балканы нами понимались как пролог к нашей русской драме. Покорение Европы — для нас это было ясно — было только подготовкой крепкого тыла для похода на восток — окончательной цели, поставленной национал-социализмом. Руководство Германии, опьяневшее от небывалых военных успехов за первые два года войны, не скрывало, да и не могло скрыть, своих планов. Во всю грозную величину ставился вопрос о завоевании и разделе нашей страны, о том, чтобы отбросить нас, как они писали, в азиатские степи, без выхода к морям, и о том, как очищен будет для трудолюбивого немецкого плуга тучный украинский чернозем. В недрах партийных и государственных немецких учреждений уже годами работали институты и комиссии по изучению почвы разных полос западной России, по приведению в порядок лесного хозяйства и путей сообщения, приноравливаемых для обслуживания метрополии, то есть, собственно, самой Германии. Объектом изучения являлись в равной степени как лесные массивы Белоруссии, так и торфяные залежи Арктики, как украинский чернозем, так и нефтедобывающая промышленность Кавказа. С началом войны все это стало достоянием общественности и широко обсуждалось печатью.